Королевская шутиха

Ночью, когда сиделка постучалась в дверь моей комнаты, она застала меня одетой и сидящей на постели. Я ждала этого момента и поспешила в комнату отца. Меня поразило его сияющее, улыбающееся лицо, напрочь лишенное страха. Я знала: он сейчас думал о моей матери. Если его вера или вера христиан говорила правду, он радовался, что скоро встретится на небесах со своей любимой женой.

— Сходи за доктором Дэниелом Карпентером, — попросила я Мари.

Та молча накинула плащ и сбежала вниз по ступенькам.

Я села возле кровати и взяла отца за руку. Пульс у него был учащенным. Казалось, я держу не руку человека, а маленькую птичку и чувствую ее тревожно бьющееся сердечко. Вскоре внизу тихо скрипнула дверь. По лестнице поднимались двое. Я подумала, что это Мари, но увидела не сиделку, а мать Дэниела.

— Я не буду мешать, — сказала она. — Но ты не знаешь всего, что надлежит делать в таких случаях.

— Я уже сделала. Я прочитала молитвы.

— Это хорошо, — сказала миссис Карпентер. — Теперь я сделаю все остальное. А ты посмотри и поучись. Пригодится… если не для меня, то для других.

Она тихо подошла к кровати.

— Ну как, мой старый друг? — спросила она. — Я пришла проститься с вами.

Отец молча улыбнулся ей. Миссис Карпентер осторожно приподняла его за плечи и повернула лицом к стене. Потом она села рядом и стала читать над моим умирающим отцом все молитвы, какие помнила.

— Прощай, отец, — прошептала я. — Прощай. Прощай, отец.

Дэниел сдержал свое обещание заботиться обо мне. По закону, все отцовское имущество переходило к его зятю, но Дэниел в тот же день оформил бумагу с отказом от прав в мою пользу. Если не считать книг и манускриптов, отец за свою жизнь не накопил ничего. Мне его нехитрые мужские пожитки были не нужны, и Дэниел куда-то унес их. Мари согласилась пожить со мною еще несколько месяцев, чтобы мне было не так одиноко и спокойнее спалось по ночам. Миссис Карпентер думала, что уж теперь-то я вернусь к мужу. Убедившись в обратном, она нахмурилась, но вслух ничего не сказала.

Миссис Карпентер заказала поминальную мессу. В тот же день, поплотнее закрыв двери и ставни, мы провели поминальный еврейский обряд. Я стала благодарить ее, но она лишь махнула рукой:

— Мы обязаны помнить и соблюдать обычаи нашего народа. Забыть их — все равно что забыть самих себя. Твой отец был великим еврейским ученым. Он сумел сохранить книги, которые считались забытыми и потерянными. Если бы не такие люди, как он, мы не знали бы молитв наших предков. Теперь ты видела, как надо проводить обряд. Ты научишь этому своих детей, и наши обычаи не умрут вместе с нами.

— Со временем их все равно придется забыть, — сказала я.

— Это почему? — удивилась она. — Наши предки помнили Сион, живя в Двуречье. Вот и мы помним Сион возле стен Кале. Почему это мы должны забывать наше наследие?

Я не хотела с нею спорить, особенно в такой день. Ни христианская месса, ни еврейский обряд не могли восполнить мне потерю отца.

Дэниел не спросил меня, согласна ли я его простить, чтобы мы вновь зажили как муж и жена. Он не спрашивал, тоскую ли я по ласкам и поцелуям, хочу ли я ощутить себя молодой женщиной, или мне привычнее состояние девчонки, сражающейся против всего мира. Дэниел не спросил, ощущаю ли я теперь, после смерти отца, свое чудовищное одиночество и нравится ли мне быть вечно одинокой Ханной. Я отказалась считать себя принадлежащей к избранному народу, я отказалась быть законной женой. И вот судьба наказала меня, лишив столь привычного состояния дочери.

Он ни о чем меня не спрашивал. Я молчала. Мы вежливо простились у порога. Я не знала, пошел ли он к себе домой или завернул к белокурой матери его сына. Я заперла дверь и долго сидела в темноте.

Моя кровь, избалованная жарким испанским солнцем, так и не привыкла к зимним холодам и весенней слякоти. Погода в Кале мало отличалась от лондонской. Без отца мне было еще холоднее. Я зябла, глядя на нескончаемые дожди, сыплющиеся с серых небес. Их влага проникала мне во все жилы и даже в глаза, отчего я часто плакала без всякой причины. Я питалась кое-как, целыми днями обходясь без горячей пищи. Как мальчишка-подмастерье, я ела возле печатного станка, отламывая хлеб и запивая молоком. Я перестала соблюдать постные дни, которых придерживался отец, и вечером пятницы уже не зажигала традиционную свечу. Я не почитала субботу, и субботние дни были для меня такими же рабочими, как и все остальные. Я больше не печатала ученых книг. Теперь из-под моего станка выходили романы, пьесы и стихи, а также сборники веселых историй. Я потеряла свою веру вместе с надеждами на счастье.

День у меня поменялся с ночью: в ночные часы я не смыкала глаз, а днем засыпала за набором. Торговля книгами шла плохо. Среди тревог и неуверенности в завтрашнем дне люди покупали разве что молитвенники. Я продолжала ходить в гавань и расспрашивать о лондонских новостях. Мне хотелось вернуться в Англию и честно рассказать все королеве, надеясь, что она меня простит и вновь возьмет к себе на службу.