Коса

Утром Эриксон не торопился вставать, лежал в постели, прислушиваясь к тишине, тишине дома, в котором люди живут в покое и счастье. Встав, не спеша одевшись, он неторопливо позавтракал. На поле он сегодня не собирался и никак не мог найти, чем бы заняться. Не подоить ли коров, — подумал он и вышел на крыльцо; потом вернулся в дом и спросил жену, что он, собственно, собирался сделать.

— Подоить коров, — ответила Молли.

— Хорошо, — сказал он и опять пошёл во двор. Дошёл наконец до хлева, подоил коров, отнёс молоко в погреб. Руки сами выполняли привычную работу, а в голове непрерывно вертелась одна-единственная мысль: «Как там поле, как коса?»

Он долго сидел на заднем крыльце, сворачивая самокрутки, потом вырезал игрушечную лодочку ребёнку, ещё одну для второго, пошёл в погреб и сбил масло из утреннего молока.

Но поднимавшееся солнце всё сильней и сильней пекло болевшую с утра голову, как бы выжигая в мозгу всё ту же мысль о поле и косе. От еды Дрю отказался. Он не заметил, как руки его непроизвольно сжались, словно обхватив косу, ладони зудели. Он встал, вытер руки о штаны и опять сел, пытаясь свернуть очередную самокрутку. Чувствуя, что сейчас взбесится, если не найдёт чем заняться, отшвырнул табак и бумажку и поднялся, невнятно ругаясь. Чувство, что ему не хватает чего-то, что позарез необходимо, всё усиливалось.

И всё отчётливей слышал он шёпот ветра, запутавшегося в колосьях.

К часу дня Эриксон окончательно извёлся, бродя по дому, по двору и не находя себе дела. Он пытался думать о том, как провести воду на поле, но мысли его неизбежно возвращались к пшенице — какая она спелая и красивая, как она ждёт, чтобы её скосили.

Выругавшись, Эриксон прошёл в спальню, снял со стены косу и стоял, держа её в руках, ощущая её приятную прохладную тяжесть и чувствуя, как из ладоней уходит зуд, стихает головная боль, а в душу нисходит мир и покой.

Эриксон почувствовал, что в нём появился как бы новый инстинкт. Инстинкт, лежавший за пределами его понимания. Ведь не было никакой логики в том, что каждый день необходимо идти в поле и косить пшеницу. Почему необходимо — всё равно не понять. Что ж, надо — значит, надо. Он рассмеялся, покрепче ухватил рукоять косы своими большими натруженными ладонями, отправился на поле и принялся за работу, подумывая, уж не тронулся ли слегка умом. Чёрт побери, вроде бы поле как поле? Так-то оно так, да не совсем.

Быстро и незаметно летели дни. Работа стала для Эриксона привычной, необходимой как воздух. Но смутные догадки всё чаще возникали где-то на самом краешке сознания. Как-то утром, пока отец завтракал, дети забежали в спальню поиграть с косой. Услышав их возню, Эриксон вскочил, быстро прошёл в комнату и отобрал косу. Он так встревожился, что даже не стал их ругать, но с этого дня в доме коса была всегда заперта на замок.

Дрю больше не пытался отлынивать от работы и каждое утро шёл на поле. Он косил как одержимый, а в голове проносились смутные разрозненные мысли.

Взмах косы, взмах, ещё, ещё… С каждым взмахом лезвие с шипением срезает ряд колосьев. Ряд за рядом, шелестя, ложится Эриксону под ноги. Взмах…

Старик и мёртвые пальцы старика, сжимающие колос.

Взмах.

Бесплодная земля и золотая пшеница на ней.

Взмах.

Невероятное, немыслимое чередование зелёного и золотого.

Взмах.

Поле закрутилось перед глазами, мир стал тусклым и нереальным. Выронив косу, Эриксон стоял посреди жёлтого водоворота, согнувшись, как от сильного удара в живот, и глядя перед собой невидящими глазами.

— Я убил кого-то, — выдохнул он, падая на колени рядом с лезвием и хватая ртом воздух.

— Скольких же я убил?!

Раскалываясь на куски, мир в полной тишине крутился каруселью вокруг Дрю, и только в ушах звенело всё громче и громче.

Молли чистила картошку, когда в кухню, шатаясь, волоча за собой косу, вошёл Эриксон. В глазах у него стояли слёзы.

— Собирай вещи, — пробормотал Эриксон, глядя себе под ноги.

— Зачем?

— Мы уезжаем, — тусклым голосом ответил Дрю.

— Как это, уезжаем? — не веря своим ушам, переспросила Молли.

— Помнишь, этот старик… Знаешь, чем он здесь занимался? Это всё пшеница, эта коса — когда ею косишь, косишь чужие жизни. Срезаешь колосья, а гибнут люди. С каждым взмахом…

Молли поднялась, отложила нож и картофелину, осторожно сказала:

— Мы столько проехали, так долго голодали, ты так изматываешься каждый день на этом поле. — Она слабо попыталась перебить мужа.

— Там, в этом поле голоса, печальные голоса. Они просят меня не делать этого… Не убивать их…

— Дрю…

Он продолжал, будто не слыша:

— Пшеница растёт как-то по-дикому, словно свихнулась. Я тебе не хотел рассказывать. Но что-то здесь не так.

Молли не отрываясь смотрела на мужа, в его пустые прозрачные глаза.

— Думаешь, я спятил? Но я и сам не могу в это поверить.

Господи Боже мой, я ведь только что убил свою мать.

— Прекрати! — попыталась прервать его Молли.

— Я срезал колос и понял, что убил её.

— Дрю, — испуганно и зло вскрикнула Молли, — замолчи, наконец!

— Ох, Молли, Молли, — вздохнул он, и коса со звоном выпала из ослабевших пальцев.

Она подняла её и торопливо запихнула в угол.