Коса

— Десять лет мы живём с тобой, десять лет. Все эти десять лет мы не ели досыта. Наконец-то у нас всё как у людей, и ты что же, хочешь всё сломать?

Она принесла Библию; шелест перелистываемых страниц напоминал шелест колосьев на ветру.

— Сядь и послушай, — сказала она и начала читать вслух, незаметно наблюдая за тем, как меняется лицо её мужа.

Теперь она читала ему вслух каждый вечер.

Где-то через неделю Дрю решил съездить в город на почту и узнал, что его ждёт письмо «до востребования».

Домой он вернулся сам не свой, протянул жене конверт и бесцветным голосом сказал:

— Мать умерла… во вторник днём… Сердце…

Потом добавил:

— Приведи детей и собери еды в дорогу. Мы едем в Калифорнию.

— Дрю… — Молли всё комкала лист бумаги.

— Сама подумай — на этой земле ничего и никогда расти не может, а посмотри, что вырастает. И вырастает участками, каждый день ровно столько, чтобы успеть скосить. Я скашиваю, а на другое утро она уже растёт заново. А в тот вторник, в тот вторник днём я как по себе полоснул. И услышал короткий крик. И голос, как у матери. И вот — письмо…

— Мы никуда не поедем.

— Молли…

— Мы будем жить там, где у нас есть крыша над головой и верный кусок хлеба на каждый день. Я хочу, наконец, пожить по-человечески. И я не позволю больше детей морить голодом, слышишь? Ни за что не позволю.

За окнами ярко светило солнце, и лучи его, попавшие в комнату, освещали лицо Молли, спокойное и решительное. Только металлический звук медленно набухавших на кухонном кране и срывающихся в мойку капель нарушал тишину.

Упало ещё несколько капель, прежде чем Дрю перевёл дух.

Обречённо вздохнув, он кивнул, не поднимая глаз: — Ладно. Останемся.

Нерешительно дотронулся до косы, на лезвии которой упавший луч высветил слова:

«Владеющий мной — владеет миром»,

и повторил:

— Остаёмся.

Утром Эриксон пошёл к могиле и увидел, как из рыхлой земли пробился на свет росток пшеницы, и вспомнил колос, зажатый в мёртвых пальцах старика. Эриксон говорил со стариком, не получая ответа.

— Ты вкалывал и вкалывал всю жизнь на поле, и вот наткнулся на этот колос. Колос, в котором была твоя жизнь. Срезал. Пошёл домой, переоделся в выходной костюм, лёг на кровать, — и сердце остановилось. Ведь так это было? Ты передал поле мне, когда наступит мой черёд, я передам его ещё кому-нибудь.

В голосе появилась нотка страха.

Как долго всё это длится? Во всём мире только один человек — тот, у кого в руках коса, — знает про это поле и для чего оно существует.

Внезапно Эриксон почувствовал себя очень, очень старым. От высохшей долины, лежавшей перед ним, веяло глубокой древностью, от неё исходило странное ощущение призрачного могущества. Это поле уже существовало, когда прерии были заселены индейцами. Под этим небом тот же ветер перебирал такие же колосья. А до индейцев? И до индейцев какой-нибудь доисторический человек, заросший шерстью, срезал колосья косой, тогда ещё деревянной.

Эриксон спустился к полю. Принялся косить и косил, косил как заведённый, безраздельно поглощённый сознанием того, какая коса у него в руках. От мысли о том, что он — её единственный обладатель, у него перехватывало дыхание. Только он, и никто другой. Мысль об этом наполняла его силой и ужасом.

Взмах! «Владеющий мной…» Взмах! «…владеет миром!»

Эриксон пробовал отнестись к своей работе философски. В конце концов, на это можно смотреть как на возможность прокормить семью. После стольких лет скитаний они заслужили достойную, спокойную жизнь.

Взмах косы. Ещё взмах. Каждый колос он аккуратно подрезал у самой земли. Если всё точно рассчитать (Эриксон окинул взглядом поле), тогда он, Молли и дети смогут жить вечно.

В конце концов он наткнулся на то место, где росли колосья жизни Молли, Сюзи и маленького Дрю. Чудом он успел остановиться. Колосья росли прямо перед ним. Ещё шаг, взмах косы, и он бы их срезал. У него подкосились ноги. Ну конечно, вот Молли, вот Дрю, вот Сюзи. Дрожа, как в лихорадке, он опустился перед колосьями и дотронулся до них. От его прикосновения они замерли. У Эриксона вырвался стон. Что было бы, если бы он, ни о чём не догадываясь, их срезал.

Глубоко вздохнув, Дрю поднялся, взял косу, отошёл подальше и долго стоял, не сводя с поля глаз.

Молли ничего не поняла, когда, вернувшись домой раньше обычного, Эриксон с порога прошёл к ней и поцеловал в щёку.

За обедом Молли спросила:

— Что ты сегодня так рано? Как пшеница? Всё так же прорастает, как только скосишь?

Эриксон кивнул и положил себе побольше мяса на тарелку. Молли продолжала:

— Написал бы ты тем, из правительства, которые занимаются сельским хозяйством, — пусть приедут и посмотрят.

— Нет, — отрезал он.

— Ну, я же только предложила.

Дрю нахмурился:

— Раз уж мы здесь остались, мы остались здесь навсегда, и я никому не позволю совать свой нос в мои дела. Никто, кроме меня, не знает, где можно косить, а где нет. Эти чиновники, они такого накосят!

— Да ты о чём, Дрю?

— Это я так, не обращай внимания, — продолжая жевать, ответил Эриксон, — ерунда.

Потом резко отшвырнул вилку: