Коса

Она не ответила, не шевельнулась. Она неподвижно лежала в дотлевающей спальне не мёртвая, но и не живая, а губы её чуть подрагивали в такт спокойному дыханию. Неподалёку лежали дети. В дымном раскалённом воздухе можно было различить их спящие фигурки.

Эриксон перенёс их на край поля.

— Молли, дети, проснитесь…

Никакого отклика, только мерное дыхание.

— Дети, мама… Умерла?

Но ведь она не умерла! Но и…

Он пытался растормошить детей, тряс их всё сильней, но ответом ему было лишь сонное дыхание. Он стоял над спящими телами, и его обожжённое лицо, изрезанное морщинами, застывало в гримасе отчаяния.

И вдруг он понял, отчего они спали в объятом пламенем доме. Отчего он не может их разбудить. Он понял: Молли так и будет лежать погружённая в вечный сон и никогда не откроет глаз, не улыбнётся ему.

Коса. Колосья.

Их жизнь, которая должна была оборваться вчера, 30 мая 1938 года, не закончилась, потому что он не решился скосить колосья их жизни. Они должны были сгореть в доме, но он не вышел в поле, и поэтому ничто не могло причинить вреда их телам. Дом сгорел до основания, а Молли и дети продолжали существовать. Не мёртвые, но и не живые, брошенные на полпути между жизнью и смертью, ожидающие своего часа.

Молли и дети спали. Спали и тысячи таких же, как они, — жертвы катастроф, болезней, пожаров, самоубийств, спали уже не живые, но и не мёртвые, только потому, что он решил не дотрагиваться до косы. Только потому, что он не отважился косить спелую пшеницу.

Последний раз он взглянул на детей. Теперь он будет косить непрерывно, изо дня в день, без отдыха, без остановки. Будет косить всегда, косить вечно.

Ну вот и всё, подумал он, пора приниматься за дело. Не попрощавшись, он повернулся, взял косу и, неся в себе растущую, переполняющую всё его существо злобу, зашагал к полю.

Шаги его всё убыстрялись, пока он не понёсся длинными, упругими скачками. Колосья хлестали его по ногам, а он летел как одержимый по полю, сжигаемый неистовой жаждой работы.

Остановившись в густой пшенице он вскрикнул: «Молли» — и взмахнул косой. «Сюзи» — ещё взмах косы. «Дрю» — ещё взмах.

Не обернувшись на крик, донёсшийся с пожарища, захлёбываясь от рыданий, он срезал колосья, всё учащая взмахи косы.

Лезвие шипело, выкашивая огромные клинья спелой и зелёной пшеницы, и Эр шёл по полю с косой в руках, ничего не видя от слёз, ругаясь, изрыгая проклятья, сотрясаясь от безумного смеха.

Взлёт лезвия, сияющего на солнце, — и бомбы падают на Москву, Лондон, Токио…

Всё громче свист косы — и разгорается огонь в печах Бухенвальда и Бельзена.

Под пение покрытой влагой косы слепыми солнцами лопаются и всё выше вздымаются грибы атомных взрывов над Невадой. Хиросимой, Бикини, Сибирью…

Плач» колосьев, зелёным ливнем падающих на Землю, — взволновались Корея, Индокитай, Египет; Индия взволновалась; залихорадило Азию; проснулась в ночи Африка.

Лезвие неистово металось в море пшеницы, сверкая при каждом взмахе, с бешенством человека, потерявшего всё, потерявшего столько, что ему уже наплевать на то, что он делает с миром.

Всё это происходит неподалёку от развилки большого шоссе, ведущего в Калифорнию, вечно забитого несущимися машинами. Много лет пройдёт, пока какой-нибудь разваливающийся на ходу автомобиль свернёт на развилке, двинется по грязной, разрушенной дороге и заглохнет в тупике перед обугленными развалинами. Если кому-нибудь и вздумается спросить дорогу у человека, бешено, безостановочно работающего в поле, он не дождётся ни ответа, ни помощи.

Долгие годы этот человек занят тем, что непрерывно выкашивает пшеницу. Он так занят тем, чтобы успеть скосить как можно больше, что уже не в состоянии отличить зелёный колос от спелого.

Дрю Эриксон со своей косой безостановочно движется по полю. Не угасают вспышки слепых солнц над землёй, и не гаснет белый огонь в его бессонных глазах.

И так изо дня в день, из года в год.