Кошачьи язычки

Этого мне еще не хватало, возись теперь с ее сумкой! А если ее уже сперли? Что я-то могу сделать? Во всяком случае, не сегодня и не завтра, может, она уже в Мюнхене, или в Нью-Йорке, или в Шанхае, или еще черт знает где — тогда у меня вообще ноль шансов. Зла не хватает, вот что получается, если поддашься всплеску жалости и начнешь утешать ревущую подругу в засранном туалете. Могли бы поставить в этом свинарнике новый лифт, пешком четыре этажа вниз я бы пробежала вдвое быстрее. Блин, опять остановился! Монашки, конечно, кто же еще. Понабились, как сельди в бочке, как я буду выбираться? Ф-фу… Не в обиду этим теткам, но вообще-то им бы не помешало почаще прибегать к воде и мылу. Если у подъезда нет свободного такси, придется заказывать по телефону, а это еще время. Ну, может в моей жизни хоть что-нибудь пройти гладко? Как бы не так! А кстати, вот и Нора. Сейчас заведет шарманку, я заранее знаю, что она скажет, когда услышит про сумку. Свою она всегда носит под пальто, как Мамуля научила, еще бы, ведь у нас в деревне через одного — не вор, так проходимец! Надеюсь, она меня не увидит за пластиковой пальмой. Давай, фрау Клюге, хватай свой ключ и чеши отсюда к лифту вместе со своим вонючим букетом.

Уфф! Пронесло. Если уж мне так поперло, вдруг окажется, что Клер забыла сумку не на катере, а здесь, у портье? Ведь она действительно была не в себе. В чью только идиотскую башку пришла идея кататься на катере? В твою, конечно, Додо Шульц, в чью же еще, ты, как всегда, с завидным упорством прешь наперекор своим кровным интересам.

Нора

В номере духота, надо открыть окно. На ночном столике так и стоит коробка с остатками «Кошачьих язычков», но мне сейчас не до шоколада. Жаль, что не пахнет фиалками, этот запах утешает меня и напоминает о Зильте, в марте 79-го, через год после нашей свадьбы, мы ездили туда на выходные, я тогда все никак не могла забеременеть. Когда мы проезжали через дамбу Гинденбургдамм, пошел снег, и на следующее утро дюны выглядели как кристаллы сахара под голубым небом, а на берегу, рядом с медным кувшином и грудами какого-то хлама, мы нашли в подтаявшем снегу цветущие фиалки. Ахим их сфотографировал. Хорошо бы он сейчас был рядом.

Последние листочки, еще утром державшиеся на ветках, уже облетели и теперь валяются где-то там, на заднем дворе, между помойными баками и всяким мусором. Там, если прибраться, получился бы уютный уголок — пара растений в горшках, каменная статуя, карниз… Сколько ни езжу, везде одно и то же — перед отелем чистота и порядок, а сзади такая грязища, лучше не заглядывать.

Но что мне за дело до забытой кучи хлама внизу. Меня гнетет другое. Что-то в этой нашей поездке пошло не так, я почувствовала это еще вчера. Если бы я только знала что. Интересно, они заметили, что меня постоянно тянет не в те места, куда хочется попасть им? Наверное, это потому, что я подсознательно противопоставляю себя им. Наверное, наше взаимное доверие, которое всегда считалось чем-то само собой разумеющимся, стало невозможно, и я веду себя так именно из-за тоски по нему. А может, просто с годами каждый человек настолько уходит в себя, становится таким эгоцентриком, что теряет способность понимать других и думает только о своем? И зачем тогда мы опять собираемся вместе? Мы уже давно не маленькие девочки, которые сговаривались вдвоем, чтобы убежать от третьей, открывая для себя прелесть провокации и наслаждения собственной властью.

Я ведь тоже так поступала, что греха таить. В театр, в Гамбург, я приглашала только Клер. У Папашки с Мамулей был абонемент на первое воскресенье месяца, и если они не могли пойти сами, отдавали его мне. Додо, конечно, знала об этих походах, и она с радостью присоединилась бы к ним, хотя любила повторять, что ей насрать на воскресные тусовки бюргеров. «Насрать» было тогда ее любимое слово. Еще она говорила, что ей жалко актеров, которые, как шлюхи, вынуждены продавать себя этой расфуфыренной и невежественной публике.

С другой стороны, какие-то штучки я откалывала только на пару с Додо. Точнее, Додо на пару со мной. Потому что обе мы понимали, что Клер будет нам только мешать. Например, в аптеке Шуппенхауэров на Фальтскамп, когда Додо учила меня воровать губную помаду. Там требовалась я: Клер обязательно заставила бы Додо вернуть добычу, а я держала язык за зубами. Додо и наши с ней проделки значили для меня гораздо больше какой-то там морали. Честно говоря, годы спустя я страшно обрадовалась, когда Шуппенхауэры продали свою аптеку какой-то парфюмерной торговой сети, избавив меня от леденящей тревоги, возникающей где-то в затылке каждый раз, когда я заходила к ним что-нибудь купить: «Ну, фрау Умница Шульц? Думаете, мы ничего не замечали, ха-ха?»

Конечно, мы постоянно соперничали между собой. Но это нормально, все девочки состязаются друг с другом в этом возрасте. И неправда, что они никогда меня по-настоящему не любили, чушь, не хочу в это верить. Мы были и остаемся подругами — и баста. А то, что иногда мы вредничаем, это тоже нормально.