Кошки-мышки

– А тебе приходилось кого-нибудь бояться, Джонни? Я сейчас не про нормальную, здоровую осторожность, а про иррациональный ужас, который пробирает до костей. Я даже не поняла, что схватила пистолет! Была уверена, что у меня в руке сумочка. Глупая рассеянность, о которой я немедленно забыла и вспомнила уже потом, когда прочла, что именно из такого пистолета был убит мистер Вильсон.

– И ты подумала на отца?

Она робко кивнула.

– Я вообще не знала, что думать, испугалась до полусмерти. Папа так странно отреагировал на мою дружбу с мистером Вильсоном, так сильно разозлился… Честное слово, Джонни, до минувшей пятницы я не знала, что это был Эд!

– Почему Манн убил Вильсона?

– Он посчитал, что этого хочет мой отец. Решил, что и пистолет я принесла по его просьбе. Уверяю тебя, папа ничего не знал, Манн действовал по собственной инициативе. Он был сумасшедший.

– Это уж точно.

– Ты даже не представляешь. Он был… как пес, который набрасывается на людей, не так посмотревших на хозяина. Отец говорит, в этом есть его вина – он дал Эду подняться слишком высоко, возложил на него слишком много для человека с такими умственными способностями.

– Неплохая теория, – заметил я.

– Он боялся всего и всех. Вот ты рассказал мне о попытке тебя отравить, и все начинает складываться. Эд наверняка решил, что ты его подозреваешь. Возможно, даже подумал, что ты из полиции. Ты ведь пришел к нам работать вскоре после убийства мистера Вильсона. Понимаешь?

Я понимал, о чем она говорит, однако общая картина по-прежнему оставалась туманной. Последовательность событий была ясна, но она не имела смысла. Хотя теперь я знал, кто и как убил Вильсона, разгадка была слишком примитивна. За это я и не люблю детективы: в конце вам сообщают, кто убийца, и наспех сооружают ему мотив. Даже если я поверю, что семь миллионов долларов можно спрятать в полой ножке антикварного стула или что сиамские изумруды стоят жизни двенадцати человек, я должен знать, о чем думал убийца, окуная наконечник стрелы в редкий ост-индский яд.

– Может, ты и права насчет Манна, – раздраженно бросил я. – Нечистая совесть может на многое толкнуть. Но если бы в тот вечер меня не успели спасти, если бы я умер? Дихлорид ртути обнаружили бы во время вскрытия, началось бы расследование, и рано или поздно кто-нибудь вспомнил бы, что я работал над статьей про Вильсона. Кого бы тогда твой отец пытался подкупить? И какое вообще он имеет ко всему этому отношение?

Она отвернулась. Я смотрел на ее изящную узкую спину, на поникшие плечи. Отопление отключили, и в кабинете было жутко холодно.

– Да, твой отец не убивает людей. За него это делают другие. Если бы я тогда умер, он так же бы выкрутился, придумав душещипательную историю гибельной страсти?

Она вскинулась. Моя шуточка задела ее за живое. Так и было задумано. Вся эта ситуация уже сидела у меня в печенках, я устал от недомолвок.

– И нечего на меня так смотреть! – выпалил я. – Да, я тебя задел, причем намеренно. И я буду продолжать в том же духе до тех пор, пока не пойму, на чьей ты стороне!

– Я пришла к тебе просить о помощи.

Голос у нее дрожал. Она никак не могла справиться с застежкой сумочки. Наконец она извлекла стопку желтых страниц.

– Что это?

Элеанор смахнула со лба выбившиеся кудряшки.

– Прочитай.

Она снова убрала волосы со лба, и в этом жесте было видно отчаяние. А потом вдруг встала и вышла, оставив меня наедине с рукописью.

Часть VI

Краткое жизнеописание Гомера Пека

Лола Манфред

К тридцати годам я был полуслеп, полуглух, полупарализован и полумертв. Со здоровьем и добрым именем я уже распрощался и единственную отраду находил в пьяном забвении. И вдруг произошло чудо – я увидел свет! Не божественное сияние Религии, не тепловое излучение Науки, но простой и уютный огонек свечи – свет Правды».

«Моя жизнь – правда», глава «Введение». Нобл Барклай

1

Двадцать три года назад в захудалом аризонском санатории умирал молодой человек. Его обожали все вокруг, до того он был обходителен. В его присутствии каждая уборщица чувствовала себя герцогиней, каждый санитар – членом закрытого джентльменского клуба. Все дело в том, что у молодого человека было живейшее воображение и он любил дать волю фантазии – сам, однако же, никогда не терял из виду зыбкой грани между реальностью и вымыслом.

Тридцать лет он радовался жизни и вот теперь с нескрываемым страхом смотрел в глаза смерти. Он так не хотел умирать не прославившись, ведь у него были грандиозные планы. Надо сказать, имя его мало подходило для всемирной славы, а больше годилось для дурной ярмарочной комедии. Звали молодого человека Гомер Пек.