Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Знаком был мне и молодой Аугст — поскольку оба они не имеют возраста, — еще до того как заговорил старший. Оба они глашатаи абсолютного. Оба одержимы всеобщей гибелью и всеобщим освобождением. Оба хотят срочно выплеснуть из себя правду, и ничего, кроме правды: натужный, безрезультатный процесс испражнения. Им не хватает духа товарищества, согревающего членов заговорщических сообществ, которое старший Аугст потерял в конце войны и которое младший Аугст надеется найти в безоглядном служении делу грядущей, как он думает, революции. Не раз я слышал, как они в два голоса пели о конечной цели и растворении в общем деле; задолго до того, как Аугст заговорил…

Когда я выступал против ритуальных акций протеста, такая акция уже назревала. Слишком поздно я стал нанизывать разумные словеса — не то чтобы совсем спокойно, скорее привычно-озабоченно. Когда слова попросил Аугст, я сразу узнал его по чрезмерно торопливой, сбивчивой речи. Ненова была и его манера комкать свои листочки, говорить слишком длинно и путано, вызывая у слушателей неприязнь. Растущий шумок среди босоногой молодежи, привычные мне звуки: смех и выкрики из зала. (В результате профессор Хартмут фон Хентиг призвал молодых людей соблюдать тишину, и молодежь прислушалась к его просьбе «быть немного более терпимыми».) Все протекало как в инсценировке страстей Христовых, где знание предшествует действию.

Аугст стоял у микрофона № 2 в среднем проходе. Если опустить все второстепенное, то поначалу он обрушил свой гнев на церковь — за то, что она отказала ему в соучастии. Увязая в массе ненужных слов, он говорил об утраченном духе фронтового товарищества. Ему не хватало идеалов. Он сожалел, что его лично и его поколение (военное поколение) не обучили говорить складно, как умеет сегодняшняя молодежь: говорить свободно. Он говорил и говорил и часто повторялся. Записывать за ним было невозможно, потому что он застревал на полдороге, сбивался и повторялся. Нанизываю: не щадя жизни, брошены на произвол судьбы, подать знак, беззаветной преданностью, самоотверженная жертва, как протест молодежи, а именно всей, чтобы меня услышали…

Лишь к концу его спотыкающаяся мешанина встала на рельсы. Он изготовился и торопливо вспрыгнул на последнюю фразу. Не перебирая своих бумажек, он сказал: «А теперь я провоцирую вас и приветствую своих друзей из СС!»

Я записывал, сидя на подиуме. На последнее слово зал отреагировал как по команде; ведь и шикание босоногой молодежи было частью ритуала, частью страстей Христовых. Он попал в точку. Шиканье как неизбежный рефлекс. И моя попытка помешать запрограммированному ходу событий моими обычными аргументами, моим скромным опытом общения с улитками также стала частью его ритуала страстей Христовых.

После этого слово брали и другие жаждущие справедливости. Требовали «нового человека» — без сучка и задоринки. Члены президиума признавались в растерянности. Профессор фон Хентиг явно страдал. Профессор Беккер пытался как-то сгладить инцидент. Я тоже не вскочил, чтобы ему помочь. Гадание на растопленном свинце, или упущения, или последствия изоляции. (Позже в одной газетной статье будет написано: «Это была прямая демократия масс, не желающих больше играть роль безучастных потребителей».)

Я уже говорил, дети, на протестантском церковном празднике было очень жарко. Подсознательное передавалось от одного к другому как носовой платочек. Кто-то крикнул из зала: «Санитара! Скорее!»

Когда с трибуны сообщили о трагическом происшествии и собрание объявили закрытым, молодые раннехристиане — при всей своей жажде справедливости — на сей раз не потребовали у меня автографа.

Освистанный еще при жизни. Сделать заявление, короткое, чтобы исключить неправильное истолкование. Даже горе не способно оградить свои одежды: хихиканье распарывает швы, открывая тело. Куда девается умолкающий смех?

Дело было не в жаре. И не в приступе слабости. Потом многие утверждали, будто видели в руках у Аугста бутылочку, когда он говорил. Кто-то заметил, что бока у бутылочки были вогнутые. Какой-то студентке бросилась в глаза черная навинчивающаяся крышечка. — Может быть, кто-то еще что-то знает или знает совсем другое. Где-то вроде бы лежат осколки, но никто не помнит: осколки чего?

Аптекарь Манфред Аугст оставил жену и четверых детей. Отдел по расследованию убийств в полицей-президиуме Штутгарта объявил, что было две бутылочки. В неиспользованной бутылочке оказалась миндальная кислота.

Смерть наступила по дороге в больницу Роберта Боша. Газетные заголовки гласили: «Последний аргумент: самоубийство», «Одинокий человек прибег к цианистому калию», «Никто не обратил внимания на смерть человека», «Самоубийство омрачило церковный праздник»; в еженедельнике «Христианин и мир» журналистка Мария Штайн озаглавила свою заметку «Ритуализированный протест».