Костры Сентегира

— Прелестен, как девица, — похвалила Кардинена, — не стыдно на выгул брать. А теперь ты мне помоги. Достань ту кожу из моих вещей, знаешь, наверное, где?

Он знал.

Когда Сорди вытащил шкуру Нейги из-под других предметов и запаковал суму обратно, Кардинена уже стояла в своих пышных оболочках, хотя без покрывала, — и снова он удивился, насколько изменчива ее природа. Юная женщина, почти девушка была перед ним: ирония в глазах чуть привяла, хотя сияли они, кажется, еще больше, шрам скрылся даже без помощи притираний. В сотворенном из нее сложном знаке грациозность тела обозначала гибкость ума, сокрытость плоти — красоту души, но изобилие волос, поистине ренессансное…

— Так не пойдет, — первой вздохнула Эррант. — Экая грива, точно у гетеры. Права ты была, Та-Эль, — такое и под поволокой не скроешь. И даже если стянуть косу потуже.

— Тогда сначала переплетём ремешками подлинней, а потом всунем в чехол, как у Сорди, — кивнула Кардинена. — Не по уставу, ну да что ж теперь с вами обоими.

Песен над косой снова не пели и причетов перед зеркалом не причитывали: продели в футляр, закрепили одним из обручей, что ранее украшали запястья, а на другой нацепили литой серебряный косник.

И вот удивительно: именно это стало нужной чертой в созданной ими тремя каллиграмме. Росчерком молнии на дамасском клинке по имени Та-Эль.

— Благодарю, Плясунья, — говорила Карди, отсчитывая монетки. — Не увертывайся от платы — всё едино настигнет. Лучше скажи — видела тут наших?

— Еще как. По крайней мере — одного из главных. Но не самого главного.

— Уж его-то искать не придётся — второй крепостной стеной лёг, — загадочно проговорила Карди.

С тем они трое вышли на воздух.

Наверное, в одежде всегда заключаются некие чары, затуманивающие или, напротив, протрезвляющие. Иначе почему он схватил суть дела прямо с порога?

Почти все на площади имели спутника или спутницу, но разнополых пар не видно было вовсе. Девицы вышагивали под руку с женщинами постарше, юные ровесницы перешептывались или чинно шествовали по самой середине площади, забитой ларьками и зрелищами, юнцы, держась бок о бок, озоровали на ходу так, что окружающих пошатывало, солидные мужи беседовали непринужденно и с таким выражением, будто вокруг не было никого и ничего. Ровно секунда понадобилась Сорди, чтобы сообразить — или всё-таки домыслить? — что все шуточки, перешептывания и медитации касаются их с Кардиненой.

Но вот это продолжалось лишь пока их видели в лицо: закутанную по самое горло красавицу со смазливым братцем или возлюбленным. При виде змеиных кос всякие замечания как острым ножом отрезало.

Он хотел тут же спросить об этом, но поостерегся. За кого они оба себя выдавали — за колдунов? За оборотней? За учеников этого… что как крепостная стена?

А потом было уже не до того. Ибо был Кремник.

Простой светло-серый четырехугольник посередине площади, который можно было обойти вокруг много легче его почти однофамильца. Зубцы прямые — не затейливые «ласточкины хвосты». И многорядная колокольня близ одной из стен — колокола на ней не раскачивались под ударом била, а поворачивались на осях, пока беззвучно. Люди вокруг молчали тоже.

— Здесь место, здесь и станем, — шепнула Кардинена. — Дневное время.

Вдруг с противоположной стороны, из щели меж зубцами, ударил солнечный луч, развалил небо и проткнул своей иглой камень, растекаясь по нему. Смешивались и дрожали тени, сияющая зыбь одевала гранитную плоть, высекала из нее искры, подобные мечам и копьям. И как бы по сигналу на карильоне мягко ударили колокола.

— Санта и Горлинка. Женские голоса. У первой звучание холодноватое, у второй чуть с надрывом, точно плач. А эти, что окутывают их малиновым звоном, золотым светом, — средние: Диво и Прелесть.

— Надрывают сердце, — прошептал Сорди. — Плетут вязь.

— Гром, гулкий, будто лесной пожар, — так говорят о нём — и подстать ему Воин, резкий и мерный. Мужские звоны, голоса тревоги.

— Полосы тьмы на кружеве. Сокол, что сорвался вниз с облаков. Удар молнии, проходящий насквозь бытие.

— Побереги восторги, — они говорили не так тихо, но в сердцевине гула и биения это казалось шёпотом. Ибо к шести бронзовым голосам примешались болтливые подголоски, забивая, пряча, сплетаясь прядями…

Но высоко взлетел и затрепетал серебряной нотой самый главный колокол — Хрейа, Светоч; грудной, легкий и сильный его звук вел мелодию, наполняя мир любовью. И тут еще выше, паря на звонах, как птица в струе теплого воздуха, с минарета донесся голос муэдзина:

— Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллах Превелик!

То был призыв к послеполуденной молитве, салат-аз-зухр, от которого все на площади без различия вер опустились наземь, и воплотились в этом распеве зрелость дня и полнота творения, игра облаков и ликование солнца, сладкий пот на челе труженика и сладостный дух земли, данной ему, чтобы ее лелеять.

А потом всё оборвалось и смолкло, кроме потревоженного воздуха.

— Я угадал верные слова и названия или ты мне их сказала? — спросил Сорди Кардинену.

— И то, и другое, так я думаю, — ответила она. — Если и было можно под конец расслышать, так только сердцем…