Костры Сентегира

— К правосудию по законам фикха прибегает христианская женщина по имени Та-Эль, водительница воинов. Она обвиняет сама себя в том, что нарушила закон, в опьянении своем едва не проиграла битву и не погубила больше людей, чем Аллаху было угодно, — хотя Он знает о том лучше! Люди, свидетельствующие о правдивости её слов, заслуживают полного уважения и доверия. Закон опредёлен самой Благородной Книгой и не имеет двояких толкований. Исходя из этого я именем Его, верным свидетельством Корана и своей властью приговариваю упомянутую Та-Эль, водительницу воинов, к восьми десяткам ударов, что должно быть исполнено немедленно и в присутствии тех, кто слышал сие и видел воочию сам проступок.

И выводят меня под руки из-за рядов, где до времени наполовину прятали: без оружия и распояской, будто прямым ходом с гауптвахты, в одной рубахе, галифе и сапожках. Не мои люди, а из помощников кади, понятно. Долгий волос увязан в этакий плотный обмот, чтобы им перед людьми не светить, а конец еще по голой шее пущен и подбородок закрывает. Полный аврат, одним словом.

— А это что за зверь?

— Наготу свою нельзя показывать. Мужчине — от пояса до колена, женщине — от подбородка до запястий и кончиков ножек. В древности даже перед врачом.

Танеида тихо вздохнула.

— Они такие древние козлы в подсобке прятали за ненадобностью. Закон, так я думаю, в последние годы исполнялся редко и без затей. Растянули меня на них и честно выдали всё предписанное шариатом.

— Это же больно.

— Да нет, в общем терпимо. Концом тюрбана закусывала. В Замке Ларго бывало покруче, однако. Да не забывай про аврат. Тонкую рубашку сильным ударом насквозь просечь — бесчестье, а толстая сама по себе защищает. Меня ведь специально нарядили во что поплотнее. И вот ещё что. Исполнитель должен под наказующей дланью священную книгу держать, а это уменьшает размах таки изрядно. Ну, строго говоря, я не видала, чем там он пользовался и какую технику применил, но по ощущениям было похоже, что здешние католики ради такого случая пожертвовали ему ветки Палестины, хранимые с минувшего Пальмового Воскресенья слегка присоленными — для свежести. И ещё на то, что исполнитель малую толику сбился в счёте, отчего мне досталась добрая сотня этих знаков мира, будто прелюбодеице. Только вот им, бедняжкам, дурманный настой дают: потом муж с ними разведётся и свой жениховский залог отберёт, так зачем женскую долю без меры отягощать? Ну, а Коран у того парня, всеконечно, был, я потом проверила: на такой небольшой лямке через правое плечо, дабы не выронить. В конце процедуры ведь ещё обниматься с ним полагалось ради мусульманского всепрощения. Это оказалось трудней всего — я же с большими грудями дама, а как пристойно к нему прижаться, заранее почему-то не поинтересовалась. Дотронулась обеими руками до его плеч и говорю: «За боль, что ты мне причинил, я не в обиде, а позор на себя еще раньше навлекла».

Сорди снова неопределённо покачал головой:

— И на кой ляд тебе была нужна эта стыдоба? Обошлись словно с британским школяром середины прошлого века. Притом нарочито женщиной назвали. Звучит как-то антифеминистски, по-моему.

— А что, по-твоему, было нужно? Сказать, что я муж битвы, или иной кеннинг сочинить?

— И ещё при большом стечении народа, — прибавил он. — Твои конники явно догадались, что здесь замешана политика. Ну и какой смысл был — на глазах у всех позориться?

— А это в тебе европеец говорит. Согласна, историйка моя невыносима для ихнего менталитета, но у нас в горном Лэне он свой собственный и неповторимый. Бабы под ружьем или там с бомбой на поясе для ислама вообще не в новинку, но вот чтоб им над людьми войны верховодить — полный шокинг. А тут получилось форменное юридическое обоснование: уж если ты отвечаешь как военный командир — ты он самый и есть, и никаких споров. Что я рвусь в авторитеты — так кому не было ясно! Только вот способ инициации уж больно хлопотный для заурядного человека. Значит, я личность непростая. Что христианка мусульманское правосудие принимает в самой неудобоваримой форме и блюдет тутошнее понятие о праведности ценою своей личной шкуры — это ж мне такой козырь, что мамочка моя! Все эти лидеры, милостивцы и справедливцы наши, обыкновенно иных прочих дрочат. Приплюсуем и то, что наказание, принятое добровольно, закрывает любую вину и делает тебя этакой изначально непорочной девой. Ну, а самое главное — священный страх.>

— Чей?

— Их самих. Передо мной как непостижимым созданием Аллаховым. Как говаривал Кьеркегор, страх, трепет и благоговение. С той поры я из каждого моего муслима, да и изо всех прочих моих подначальных, могла веревку свить и на ней повесить. Но за что меня особо полюбили, так за то, что знали: ни с кем я так бы поступать не стала прежде самой себя.