Кот-Скиталец

Словом, тактика постоянных войн с инсанами и своими гражданами (только ли с ними?) постоянно приводила моих знакомых аниму к идее приспособить мирные вещи к боевым условиям, но импульсы эти глохли. Будто кто заколдовал войну: можно было применить научное открытие один раз от силы, а потом это кончалось неудачей или прямым позором. А вот холодное оружие их любило, и инсаны его любили и оттого дозволяли андрам. Оттого в культуре андров – насчет нэсин не знаю – господствовал стиль кольчуги. Легкая одежда возникает тогда, когда бесполезным становится защищаться и под курткой или плащом не приходится прятать ничего железного. Панцирь, кираса, стальное плетение порождают мир пышных, нежных и ярких бархатов и шелков, их обволакивающих и оттеняющих. Одежда своеобразно отражается в своей внешней скорлупе – в жилище, интерьер жилища порождает архитектуру дома, дом диктует принципы градостроения. Как ни удивительно, привычная мне европейская культура развилась на базе непрерывных войн, а в Андрии, где инсаны периодически «прибивали к земле» своего вассала и каким-то образом тормозили его военно-технический прогресс, возникла смесь внешнего, картинного средневековья с машинной цивилизацией более или менее привычных для меня – ибо рациональных – очертаний.

Все гармонизировано – а я воспринимаю это как гармонию эклектики. Впрочем, насчет андров мне, пожалуй, кажется не то, что надо, ибо я бессознательно подгоняю услышанное и увиденное под рутенский стереотип. Подобной информации не так мало: конные рыцари на вертолетах, высотные здания в духе и стиле Корбюзье или города Бразилиа посреди равнины – то ли среднерусской («среди долины ровныя»), то ли библейской. Феодальные законы престолонаследия и недурная электроника.

«Да оборотись на себя, кума! – укорила я себя. – Рутенский стереотип государственного устройства – это контаминация застывшего, спутанного и чудовищно распухшего римского права с платоновским диалогом «Республика» и христианской моралью в качестве идеального ориентира. Тоже все три по отдельности реликт, вкупе эклектика: греки и римляне в активной среде чуждого им мироощущения. Однако ведь столетиями держится! Цветет, пахнет и даже плодоносит! А наши научно-технические подвижки? Все или хуже, чем у тех или иных древних народов, или выглядит кривым зеркалом природного, однако же воспринимается стройной системой, откуда ничего не выймешь без того, чтобы карточный домик не порушился на головы человечеству.»

Так приятно прошел день; в тревожных снах прошла ночь. Утро расставило все и вся на свои места – иначе говоря, мы расселись так, как и раньше.

– Государи! Серена готова услышать вас. Кто начнет первый? – вопросила я громко и достоинством. Сердце трепетало, как заячий хвост. Еще не хватало и тут создать им вечнорутенскую проблему живой очереди…

– Я, Владычица Триады, – Эрбис сделал знак, и перед ним, сидящим на корточках, появилось нечто вроде многострунных гуслей. Они издали густой, золотистый, как мед, объемный звук, пышный, как рыжая лисья шкура. Я долго пыталась угадать в этом слитном гудении мелодию, пока не поняла, что она длится уже давно, если не вечность. Ухо мое было изощрено, но называть подобное я не умела. Так для ковровых ткачих существует девяносто девять оттенков красного цвета, для кхондов – семьдесят семь оттенков зеленой жизни: травы, листьев, хвоинок и неба, для рутенов Крайнего Севера – различение тридцати трех форм снежинок, хотя и нет в их языке слов «красный», «зелень», «снег». И как нет богаче красно-черно-белого ковра, как не может глаз человеческий насытиться весной, а душа странника – снежной пустыней, так и ухо не могло вместить в себя мелодию, что исполнял Эрбис. А он подбирал к ней слова, неторопливо проговаривая нараспев, будто нанизывал на ее нить тяжелые округлые жемчужины. Что я к ней примыслила, что она звучала пришелицей из моего родного мира?

Вот она, эта песня.