Котовский

— Закон войны: старайся, чтобы тебя не убили и чтобы побольше убить врагов. Но в гражданской войне появился новый вариант. Я сам присутствовал при удивительной сцене, когда привели пленного деникинца и Котовский стал на него кричать: «Ты в кого же стрелял, такой-сякой? В такого же, как ты, бедняка? Может, в соседа, с которым каждый день сиживал под яблоней? Кого защищал? Пана-помещика? И не совестно тебе нам в глаза смотреть?» Что же вы думаете? Дали парню коня да клинок, и стал он заправским красным кавалеристом.

— Таких случаев сколько угодно было, — поддакнул Марков. Действительно новый вариант.

— Этому варианту и я — подтверждение, — улыбнулся Орешников.

Затем Стрижов рассказал, как его ранили, а он все порывался вернуться в строй, неловко было, что другие воюют, а он на койке валяется.

Потом стали говорить о литературе. Стрижов возмущался, что становится хорошим тоном ругать пролетарскую поэзию времен военного коммунизма. Она, видите ли, отвлеченна, она агитка, пустоцвет!..

— Неверно, ну неверно же это! — горячился он. — Она очень хорошо отражала настроение этих лет. Правда, она мыслила в мировом масштабе. Но и мы мыслили в мировом масштабе. Не забывайте, что мы подумывали об уничтожении денег, пробовали распустить налоговое управление, вводили бесплатность почтовых услуг… Это была романтика. Мы жили в розовом тумане, усталые, нестриженые и небритые, мы были чисты мыслью и сердцем. Как же можно так быстро забыть все это? И поэзия была такая же, она отражала наши чувства, порывы, чаяния. Она не знала серого неба, не признавала полутопов. Честь ей и слава. Пришли другие дни. И правильно Алексей Николаевич Толстой призывает нас изучать революцию, предлагает художнику стать историком и мыслителем. Говоря словами поэта, «больше гордого дерзанья!». Это я, Миша, адресую к тебе.

По-видимому, Орешников и Стрижов достаточно хорошо узнали друг друга, общаясь на работе. Орешников благожелательно слушал Евгения и подбадривал его восклицаниями: «Так-так, Женя! Молодец, Женя!»

Крутоярову тоже понравилась защитительная речь Стрижова.

— Это все ничего, — говорил он, — это все утрясется, это все на пользу.

— Какая же польза цыкать друг другу и хватать за волосья? Дошло до того, что тридцать шесть писателей направили в адрес отдела печати ЦК протест против вздорного толкования слова «попутчик»!

— Да, и ЦК опубликовал предостережение не относить огулом всех попутчиков в лагерь буржуазной литературы.

— А вы читали статью Зощенко «О себе и еще кое о чем»? А «Отрывки из дневника» Пильняка?

— Два лагеря. Ну, и в запальчивости не разбирают, по какому месту ударить, лишь бы больней. Беседовал я как-то с Фадеевым. Молодой, высокий, говорит как в трубу трубит. А слова прочувствованные: «Нам, говорит, нужно выбирать, на чью сторону стать. Выбирать нужно потому, что этого требует совесть». Хорошо сказал. В пролетарские писатели зачисляются, как бойцы вступают в партию перед боем: «Прошу в случае моей смерти считать меня коммунистом». А тут еще Троцкий подсунул словечко «попутчик». Нехорошее слово, наделавшее много путаницы и вреда! Попутчик — значит, до поры до времени? Разве Алексей Николаевич Толстой до поры до времени? Шишков — до поры до времени? Федин — до поры до времени? И им, конечно, обидно. Тогда начинаются скидки, поправки: этот — левый попутчик, тот — поправее. Я вот, — несколько смущенно добавил Крутояров, — в левые попутчики попал. А кой-кого прямо в грязь топчут. Этот «буржуазный», тот «мелкобуржуазный», «сменовеховец». Некоторые крикуны доболтались до того, что вообще все культурное наследие нужно побоку… А в том лагере ударились в противоположную крайность: «Талантов много, только литературы нет!», «Будущее нашей литературы — это ее прошлое!» Или еще того беспринципнее: «Ни одна партия нас не привлекает. С коммунистами или против коммунистов? Ни так, ни этак, мы сами по себе!» Или еще: «Вредная литература полезнее полезной!»

Крутояров умел заразительно смеяться. А ведь умение смеяться — это тоже талант. Если он смеялся, то всласть, с наслаждением, и невольно все вокруг тоже начинали посмеиваться, каждый на свой лад, кто как умел.

Вдосталь нахохотавшись, так что слезы выступили на глазах, Крутояров добавил уже серьезно:

— Жизнь в двенадцать баллов, так и перехлестывает через край. Бывало и голодно, и холодно, и невмоготу, только я ни на какую другую эпоху наше время не променял бы!

Крутояров призадумался, как будто прикидывая, действительно ли нравится ему сейчас жить.