Коварный камень изумруд

Мишка Черкутинский остро глянул на Мартынова, подмигнул, мол, давай, ты говори! Пояснять толковые истины будущему царю, иезуиты-воспитатели Мишке Черкутинскому строго запретили. «Лучше блюй на сапоги цесаревича, но не говори»! — орал Черкутинскому тайный учитель-иезуит. Другой выкрикивал то же самое, только по латыни…

Ванька Мартынов согласно кивнул Черкутинскому и заговорил вместо него:

— Тут бы тебе, Александр, Петька Словцов лучше меня пояснил, но ему далече из Сибири да прямо сейчас к нам добраться. Так что я попробую его мысли передать и пояснить… Вот, смотри. Одиннадцать миллионов рублей собираем, а тратим — двадцать пять миллионов. То бишь четырнадцать миллионов рублей, конечно, берём не из воздуха, а штампуем на монетном дворе. И к чёрным, пахотным людям из этих четырнадцати миллионов попадает… ну, может, миллион. Все остальные деньги оседают у дворян. Но мало кто из дворян держит их в кубышках. Серебро наше утекает за границу просто потоком. Дворяне наши платят за бриллианты — голландцам, за ткани — французам и англам. Им же, англам, да шведам, да немцам, платят за разные изделия из металлов и стекла. Вот рюмка, что ты не допил, само стекло — германское, а вино в рюмке португальское. Скатерть на этом столе соткана во французском Париже, а ковёр на полу — персидский…

— А чего здесь есть нашего? — с большим возмущением спросил Александр Павлович.

— А нашего здесь, Саша, — рассмеялся тут Иван Мартынов, — только твои сапоги, стачанные личным твоим сапожником из нашей козлиной шкуры, да шпоры на них, отлитые, я знаю, в мастерской Кулибина.

Будущий император зло притопнул чудными и лёгкими сапогами. Шпоры на сапогах, отлитые из золота, имели лёгкость, какую такого объёма золото иметь не может. Но хитрец Кулибин сделал шпоры внутри пустотелыми. Потому и лёгкими.

— Так что наши деньги в огромном количестве кормят иноземцев, а не наших подданных, — быстро подвёл разговор к основной мысли Ванька Мартынов. — Теперь сам подумай… Если обложить дворян податью, соразмерной с ихними доходами, то они семь раз подумают: то ли купить персидский ковёр, то ли крымский. Крымский ковёр ничуть не хуже персидского, да зато в пять раз дешевле, и он в нашем государстве сработан, и наши деньги у нас и останутся, и через ряд платежей попадут опять в казну… Да ещё тот гипотетический дворянин опять же семь раз обмыслит вопрос: «Надо ли лондонскую карету себе заказать да через море привезти»? Причём за провоз от Лондона до Петербурга надо платить не меньше, чем за саму карету… А то ли заказать экипаж в царской мастерской, вон там, через дорогу. Что и нам, государству нашему, и дворянину нашему выгоднее. Конечно, чтобы дворянин за новым экипажем шёл туда, через дорогу, и нашим каретным мастерам и платил… От них же часть денег опять в казну попадёт… Говорить можно долго, а основная мысль такова: надобно, чтобы наши деньги у нас в стране и ходили, не уплывало бы серебро в чужие и враждебные страны. На наше серебро льются пушки и сверлятся дула ружей во всей Европе. Против нас же. Надобно…

В кабинет Александра Павловича тихо вошёл дежурный офицер и, поймав вопрошающий взгляд цесаревича, сказал отчётливо:

— Прибыл курьер из тайной экспедиции. Просит выйти Михаила Черкутинского!

Черкутинский ещё не успел привстать со стула, как Александр Павлович скомандовал:

— Пусть курьер войдёт сюда!

Его озадачило ночное появление курьера из тайной экспедиции. Бабка, императрица Российская, что-то утром говорила, вызвав внука к себе после завтрака для наделения его некой толикой золотых царских червонцев. И говорила об угрозе изнутри государства. Неужели Мишка Черкутинский что набулгачил? Вроде писаки Радищева? Так Мишка, вроде, глупостей не пишет…

Вошедший курьер был молод и в малых чинах — поручик. У Александра Павловича разжались кулаки.

— Поручик тайной экспедиции Её Императорского Величества Егоров! Имею личное поручение для господина Черкутинского!

— Разрешите, ваше высочество, покинуть кабинет? Судя по всему, дело личного свойства… — попросил Черкутинский.

— У нас нет секретов даже личного свойства, — сильно скрипучим голосом проговорил внук императрицы Российской цесаревич Александр. — Ты, Мишка, это сам мне вчерась говорил. Разрешаю, поручик, именно здесь раскрыть поручение к господину Черкутинскому.

Поручик Егоров почувствовал дурноту. Вот так и горят люди на службе, вот так сыплются на пол и знаки отличия, и эполеты. И так ломается жизнь. А чего жалеть? Жизнь его уже сутки как ломает сержант Малозёмов. Один чёрт. В отставку подать немедленно и — гусей кормить в курской деревне!

— Привезённый мною вчера из Сибири… Пётр Андреевич Словцов передал для вас, господин Черкутинский, записку. Вот она. Разрешите подождать ответа, ваше высочество?

Михаил Черкутинский взял записку.

— Читай вслух! — велел Александр Павлович, махнув рукой Егорову, чтобы ожидал.

Поручик Егоров скосил взгляд на третьего в этой комнате. Тот стоял позади его высочества, упорно глядел на поручика, вызывая его взгляд и крутил у виска пальцем.