Ковбои и индейцы

Эдди заметил, что не собирается вешать Майлзу лапшу ни на уши, ни на иные части тела.

— Черт побери, Эдди, ты совершенно не умеешь разговаривать с людьми!

— Да ладно, Майлз. Дай мне передышку.

— Ну хорошо, — отрубил Майлз, — ты, конечно, можешь ехать, но сделай нам обоим одолжение — не возвращайся.

Майлз что же, выгоняет его? — спросил Эдди. Майлз ответил: да, он отпускает Эдди. Выплатит ему, что причитается, плюс жалованье за месяц вперед, и пусть Эдди выметается к чертовой матери.

— У тебя паршивый подход к делу, Эдди, — резко заявил он. — Такие люди, как ты, попросту кидают других. На тебя нельзя положиться.

Эдди сказал, что Майлз поступает неразумно. Кто бы говорил, только не Эдди! — фыркнул Майлз. Хорошо, сказал Эдди, он не поедет, если Майлзу так охота, чтобы он остался. Все, отрезал Майлз, больше неохота.

— Ты прозевал свой шанс, Эдди, — рявкнул он. — У тебя был шанс, а ты его профукал. Так что катись отсюда ко всем чертям.

Марион Эдди сказал, что Майлз не отпускал его на похороны, поэтому он, Эдди, послал его в задницу, вместе с этой работой. На Марион это не произвело впечатления. На самом деле она не хотела, чтобы он ехал с ней, во всяком случае, так она говорила. Но Эдди понимал, что это просто слова. И стоял на своем.

Долетели нормально. Кроме нескольких унылых солдат, затаившихся в кустах возле аэропорта, да двух-трех броневиков, припаркованных в центре Белфаста, ничто не говорило о каких-либо волнениях. Тут и там бровка была раскрашена зелено-бело-оранжевым или красно-бело-синим[48], но Эдди это не трогало. Он не раз видел все это по телевизору. Куда больше его раздражала атмосфера нарочитой нормальности. Усталые женщины с покупками, старшие сестры, катившие детские коляски, уличные зеваки с окурками в зубах, слоняющиеся возле полицейских участков.

Когда автобус сделал остановку, чтобы пассажиры могли воспользоваться туалетом, Эдди расчесал и пригладил свой «ирокез», вытащил черный спрей и перекрасил волосы. Потом надел черную шапочку, похожую на чехол для чайника. Он выглядел забавно, но не так вызывающе, как раньше, и хотя Марион ни слова не сказала, он знал, что она благодарна ему за это. Эдди не мог заявиться на похороны ее матери, как этакий гибрид Джоуи Рамона и Гайаваты. Ежу понятно.

На ирландской стороне границы в автобус вошли двое охранников; они проверили паспорта, изо всех сил стараясь выглядеть внушительно. Потом мимо окон потянулись холмы Антрима, сланцево-серые и желтые, и к тому времени, когда автобус дополз до Баллибраккена, этот пейзаж успел Эдди изрядно надоесть.

Марион сидела тихо. Получив печальное известие, она, конечно, поплакала, но затем пришла в философское настроение. Сказала, что очень рада за мать: та умерла молодой.

— Она никогда бы не смогла жить без папы, — сказала она, — если б папа ушел первым.

Ее брат Марио встретил их на маленькой станции. Он неловко поцеловал Марион и молча пожал руку Эдди, оглядев его с ног до головы. У Эдди создалось впечатление, что Марио от него не в восторге. Вообще, Марио был очень тихий парень; единственная примечательная его черта — слишком близко посаженные глаза. Одет он был в клетчатую рубашку и зеленые брюки. Он предложил по дороге зайти в гостиницу и пропустить по стаканчику, но Марион отказалась.

— Марио? — прошептал Эдди, когда они устроились на заднем сиденье машины.

— Ланца[49], — объяснила Марион, — он очень нравился моему отцу.

Впервые она дала волю слезам, когда вошла в дом на Фактори-стрит. Там было накурено, соседи поднимались по лестнице в спальню, чтобы увидеть миссис Мэнган в гробу. Кто-то толкнул Эдди локтем и кивнул на его шапочку, но Эдди ее не снял.

В спальне со стены самодовольно улыбалась картина с изображением Святого Сердца, в комнате пахло ладаном. На ночных столиках, на пожелтевших кружевных салфетках, были разложены карточки с траурной окантовкой и черными крестами. На подоконнике стоял стакан воды. Дверцу платяного шкафа украшали плечики с бледно-голубой сорочкой.

Руки миссис Мэнган были сложены на животе, в желтых от никотина пальцах зажаты четки. Восковое лицо выглядело спокойным и задумчивым. Казалось, она вот-вот откроет глаза. Странное чувство. Эдди смотрел на эту мертвую женщину и видел отчетливое сходство с Марион — особенно в выступающих скулах, в рисунке бледных губ. Странно вот так встретиться с нею в первый раз.

Эдди пришло в голову, что постель, скорее всего, та самая, на которой была зачата Марион. Странная мысль, но она прочно засела в голове, и он никак не мог ее отогнать.

В комнате первого этажа отец Марион, закрыв лицо руками, сидел в низком кресле, в углу возле печки.

— Папа, — тихо сказала Марион, — это Эдди, я тебе о нем говорила.

Мистер Мэнган даже не взглянул на Эдди. С тыльной стороны руки у него были красные и морщинистые. Он беззвучно плакал, вздрагивая всем телом; то и дело кто-нибудь подходил к нему, пытался успокоить, но безуспешно.