Ковбои и индейцы

Он опять улегся и ощутил прилив раскаяния. Зря он так говорил с парнем. Когда взошло солнце, Эдди увидел, как дергаются руки Лео под одеялом.

Наутро вся семья безмолвно ждала прибытия катафалка. Когда мужчины несли гроб по лестнице, мистер Мэнган посмотрел на часы и отвернулся.

— Папа, — сказала Марион, — ты разве не наденешь галстук?

Он жестко ответил «нет», потом снова разрыдался. Сыновья растерянно переглянулись.

— Не стойте тут, — сказала Марион, — достаньте ему галстук, ради бога.

Паскаль снял с себя галстук и передал Марион. Мистер Мэнган плакал, низко склонив голову; Марион подняла жесткий воротничок его рубашки и медленно повязала галстук. Слезы текли по желтым морщинистым щекам мистера Мэнгана. Он уткнулся в плечо Марион и заплакал навзрыд, как ребенок, а она гладила его лысую голову.

— Ну-ну-ну, дорогой, — повторяла она, — ну, успокойся…

Эдди заметил, что из-под ее черного платья виднеется краешек белой комбинации.

Во время похорон не переставая шел дождь. В церкви мужчины сидели по одну сторону прохода, женщины и дети — по другую. Холодные капли дождя постукивали в стекла. То и дело кто-нибудь приглушенно кашлял.

Из церкви все прошли на маленькое кладбище неподалеку от новой электростанции. Идти было всего около полумили — на дальний конец городка, дальше по горбатому мостику и мимо кемпинга. Полицейский, стоявший в карауле возле барака, где размещался участок, отсалютовал гробу. На кладбище кто-то попытался накрыть гроб трехцветным флагом, но отец Марион сказал: нет, ей бы это не понравилось.

— Она не интересовалась политикой.

Это был один из шинфейнеров, шепнула Марион на ухо Эдди. На вид вполне приятный человек, который явно не знал, куда деть флаг, мешавший ему перебирать четки. Молился он с закрытыми глазами.

Священник читал погребальные молитвы по-ирландски, остальные невнятно откликались, тоже по-ирландски. Все, кроме Эдди, который не помнил по-ирландски ни слова, даже молитвы; впрочем, ему вообще не хотелось молиться, ни на каком языке. Священник жестом фокусника простер руку над могилой, призывая святого Петра и благословенного Мэтта Толбота низойти сюда и провести сию грешную душу мимо врат ада в райские кущи. Дождь усилился, стучал по листьям, словно хлопая в ладоши, громко молотил по черным фетровым шляпам молодых парней, так что в конце концов почти все сняли шляпы и стояли с непокрытой головой, как и мужчины постарше. Почти все, но не Эдди.

Деревья еще спали крепким сном, их ветви жесткими изломами расчерчивали белое небо. Над полями теплился зыбкий туманный свет. Пахло по-деревенски — коровьим навозом, баллонным газом и жареным беконом. Овцы тоскливо блеяли, глядя на тучи.

Промокшие рукава холодным пластырем облепили Эдди запястья. Когда отец бросил в могилу горсть земли, лицо Марион дрогнуло, и она поспешно отвернулась.

Потом все пошли в городскую гостиницу и медленно, но верно напились. Народу на похоронах было столько, что в гостинице им предложили пройти из бара в танцевальный зал. То и дело к Марион подходили плачущие люди и говорили, что «скорбят вместе с нею». В большинстве она видела их впервые. Какие-то знакомые матери. Дальние родственники из Манчестера.

Немного погодя в дальнем конце зала запели, начали священник и местный лидер Фианна файл[50]. С каждой минутой к хору присоединялись все новые голоса, все больше людей собиралось возле расставленных кругом пластиковых стульев. Положив руки на плечи друг другу, они раскачивались в такт песне.

Потом запел отец Марион — медленную и печальную ирландскую песню-плач, старательно выводя срывающимся тенором каждый слог. В зале воцарилась тишина. Если чей-то бокал ненароком звякал, люди виновато переглядывались. Недовольных детей утихомиривали шлепками и подзатыльниками.

Хочу, хочу, но нет, увы, все тщетно,Вновь юным стать хочу я в мире смертном.Да только юным раньше мне не быть,Чем плющ сумеет яблоки родить.У сладких яблок жизнь всегда короче,Любовь чем жарче, тем быстрей проходит,Терпи в любви, коль не любить нет мочи,

И счастлив тот, кто брег златой находит.Любовь и дразнит, и влечет, и манит,Вся радость — в ней, пока она юна.Но с возрастом любовь холодной станет,Истает, как с утра роса, она[51].

В конце песни Марион расплакалась. Эдди взял ее за руку: дескать, не надо так горевать, — но и у него самого на глаза навернулись слезы. Она сказала, что плачет не от горя. Просто день был такой прекрасный, и песни, и заря. Старомодный день. Матери он бы понравился.