Ковентри возрождается

— Кстати, — отозвалась вторая, — в следующем месяце я начну слушать курс по психиатрии.

Мокрые листья не оказали на сажу никакого воздействия. Когда я посмотрела в лужу под фонарем, оттуда на меня уставилась темная как ночь физиономия. Мне сразу вспомнились «Черные и белые менестрели», их отвратительные гримасы, подмигиванье, петушиная походочка, их тросточки и цилиндры. Они пользовались у Дерека неизменной любовью. Когда Би-би-си сняла эту передачу, он послал письмо на телевидение. Помню одну фразу оттуда: «Развлечение для приличной семьи». И подписался: Дерек А. Дейкин.

Голова моя клонится на грудь; я уже сплю? Не знаю, трудно сказать, мой мозг устал. Глаза закрываются... Сияет солнце. Тепло. Пожилой человек с бачками и добрыми глазами протягивает руки и подымает меня с земли. «Ну же, голубушка, — говорит он, — Вставайте. Меня зовут мистер Периуинкль, завтрак готов». Он идет через площадь и делает мне знак следовать за ним. Мы останавливаемся у высокого дома. «Я живу здесь с больной дочерью, ее зовут Эмили», — объясняет старик. Входную дверь открывает толстый слуга в костюме повара из сказки, с печальным лицом Леса Досона[11]. Лес ухмыляется, когда я протискиваюсь мимо него в узкую прихожую. М-р Периуинкль проводит меня в комнату в задней части дома. Все залито солнцем, в его свете блекнут цвета обстановки и убранства. М-р Периуинкль говорит:

— Эмили, у нас к завтраку гостья.

Я не заметила ни кресла-каталки в углу, ни той, кто в нем сидит. Эмили катит кресло ко мне. Бледное личико, обрамленное кружевным чепцом и каштановыми локонами. Она чуть картаво произносит:

— Я видела, как вы вчега спали под двегью. Стгашно замегзли, да?

Я отвечаю:

— Честное слово, жутко замерзла, мисс Периуинкль.

— Я папе сгазу сказала, как только меня одели, пгавда, папа? Я сказала: «Наш хгистианский долг помочь этой несчастной. Оденься поскогее и пгигласи ее газделить с нами завтгак». Пгавда, папа?

М-р Периуинкль целует кончики бледных пальцев дочери.

— Моей девочке недолго осталось жить, — вполголоса сообщает он. — Но все равно, она настоящий ангелок, да?

Лес Досон подает к завтраку самые разнообразные блюда, какие только мне известны.

Я жадно набрасываюсь на овсяную кашу и вареные яйца, жареный хлеб и почки, на рис с луком и рыбой, на ветчину и сосиски. Я съедаю шесть кусков поджаренного хлеба и выпиваю пять чашек обжигающего кофе. Эмили грызет печеньице с аррорутом[12]

, запивая его теплым молоком из чашечки величиной с наперсток. М-р Периуинкль сидит во главе стола и, весело поблескивая глазами, наблюдает, как я ем. Потом он встает, ворошит угли в камине и приглашает меня посидеть у огонька и рассказать свою историю. Усевшись напротив него, я говорю:

— Есть два обстоятельства, о которых я должна сразу же вам сообщить. Во-первых, я очень красива.

— И в самом деле, сударыня.

— Во-вторых, вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс.

— Надо ли вас понимать так, что вы — убийца? — говорит м-р Периуинкль, и веселый блеск в его глазах гаснет. — В таком случае, Досон, вышвырните ее вон!

Я кубарем скатываюсь по лестнице, а надо мной угрожающе нависает лицо Леса Досона. Он что-то говорит про свою тещу...

Светало. Большой фургон для сбора мусора объезжал площадь. Смятенно кричали и хлопали крыльями разбуженные птицы; пора пускаться в путь. Фургон со скрежетом остановился неподалеку. Двое мужчин быстрым шагом подошли к куче черных мешков с отбросами рядом со мной. Оба в перчатках и оранжевых комбинезонах. На одном — очки в роговой оправе, на другом — русская ушанка. Очки крикнули:

— Придется подвинуться, дамочка, нам к мешкам надо.

Ушанка добавила басом:

— Мы и так вас напоследок оставили. Обычно-то мы начинаем с этой больницы. Здесь мы сроду не кончаем, скажи, Спог?

Спог поправил очки и сказал:

— Никогда в жизни. Но мы же видели, что вам нужно поспать.

— У меня ноги свело, — сказала я, — не могу двинуться.

— Понятное дело, — крикнул Спог, перекрывая скрежет дробилки в мусоросборнике. — Всю ночь проторчать у этой проклятой двери. Еще удивительно, что никто на вас не покусился и всякое такое. Некоторые типы не больно-то, знаете ли, разбираются. Им любая сойдет, хоть бы и из ночлежки.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила я.

— Нет, — ответила Ушанка. — Нам не положено даже прикасаться к публике; особенно к женщинам, а то еще пойдут кому-нибудь жаловаться.

Из кабины вылез водитель, толстяк с прической Элвиса Пресли и тоненьким галстуком. Он неторопливо и важно направился к нам с таким видом, будто каждый вечер не менее двух раз появлялся на сцене «Цезарь-паласа» в Лас-Вегасе.

— Прочь с дороги, — ровным жестким голосом приказал он.

Я испугалась. Спог с напарником тоже. Я кувырнулась на бок и поползла на тротуар. Мои онемевшие ноги волочились сзади. Толстяк подхватывал одной рукой мешки с отбросами и закидывал их в чрево грузовика. Он мотнул головой тем двоим, приказывая возобновить работу, затем подошел туда, где я лежа растирала ноги, восстанавливая кровообращение. Он едва шевелил губами, похожими на два розовых слизняка.