Кожа Розмари

Вместе с Розмари растворились в той ночи и все её последователи, все безумцы и мономаны, повсюду разлившие литры красок: и холстах, и на стенах, и на смущённых лицах добродетельных горожан. Иногда ветер может бушевать сутки на пролёт, а потом в одну секунду упадёт и затихнет, бросит всю листву и волосы людей обратно на землю; станет тихо, как будто остановилось чьё-то сердце. Так же быстро и внезапно затихли земли герцога в ту ночь.

К тому времени Розмари уже почти не могла ходить сама, её несли несколько приближённых прямо на руках, бережно приподнимая над своими головами. Они не смели надевать перчаток, и все их ладони быстро лишились кожи от соприкосновения с Розмари подобно тому, как если бы они век за веком тащили на гору камень Сизифа. Среди них шёл и средних лет мужчина по имени Джотто. Он с беспокойством оглядывал истомлённую девушку, что лежала в их руках, укутавшись в бесценные китайские шелка. Он был немного пьян и скурил несколько трубок с опиумом, так что драконы на одежде принцессы в его глазах танцевали и боролись друг с другом. Они летали и суетились по метрам бесформенной ткани даже не понимания, что живут на чьём-то теле. Умирающем теле. Одни только глаза несчастной Розмари выглядывали из под одежды, белёсые, большие и надменные, они не моргая смотрели на звёзды. А те пугливо мерцали.

Джотто повезло — на его палец спустился один из маленький чёрных паучков. Он не мог сдержать себя и искусал все губы в ожидании укромной секунды, когда смог-таки поднести палец с пауком ко рту и нежно взять его себе на язык. Он проглотил его, стараясь не повредить хрупкое тело.

Бассариды остановились на огромном поле. От поступи осени оно пожелтело и пожухло. Местные крестьяне собрали сено в плотные тюки, в которых можно было переночевать. Сама Розмари легла на голую землю и стала шептать себе тихие песни, тихие настолько, что никто, кроме неё, их и не слышал — до чего эгоистично. Джотто лёг на верхушку одного из тюков и долго смотрел в небо, без сил заснуть. Что-то странное было в том, какой насыщенный синий пылал над ними. Этот цвет нравился ему, ведь он жил под ним с самого рождения.

До того, как Джотто повстречал бриллиантовую инфанту, он был пастухом при маленькой церквушке. В том холодном, полукаменном-полудеревянном зданьице он много практиковался в рисовании, наблюдая за старыми иконами, иногда делая копии поверх старых фресок. Канонизированные образы во мраке церкви ловили редкие и острые лучи солнца, в них они загорались золотом и одухотворёнными лицами. Загорались, как горит только холодный металл: бездвижно и внечеловечно. Не знающие холмов и лесов, миры изображённые там, будто упали на землю из других вселенных. На всех них небо всегда было золотым. И какие бы страдания не испытывали святые, они оставались спокойны, и морщины не сминали фарфоровую кожу вечно молодых лиц. Когда-то эти образа вселяли благоговейный страх и умиления у людей, но теперь — только скуку. Джотто казалось что-то не правильным в том, как далеки жили божественный и его мир друг от друга.

Однажды, когда он снова сидел и рисовал в церкви свежей темперой, ещё только начал работу, его отвлекло странное оживление, песни и крики снаружи. Был вечер. Горящее солнце уже ушло, и его закатное платье тоже почти скрылось — небо покрылось лазуритовой кожей. Как будто живое и человечное, оно двигалось и загоралось маленькими звёздами. Под этим небом по мосту шла Розмари. Нечеловеческая фигура, длинная и тонкая, как деревья в кошмарных снах, она горела белым, будто ходячее надгробие. Её фигура фланировала так легко, будто и вовсе не касалась земли. Казалось, что стоит посмотреть на неё на секунду дольше, и ты сгоришь в божественном пламени, как некогда сгорела мать Диониса — надчеловеческий свет спустился к земле и стал жить на ней, окружённый домами, людьми, бытом, холмами. Он увидел то, чего никогда ещё не видел на религиозных фресках и иконах. Увидел то, как смешалось божественное и земное. К нему пришло откровение о том, чего так не хватало на всей живописи, что он видел раньше — этого пугающе нового смешения богов и их — простых людей. А лицо этой девушки… оно было насмешливым и не скрывало своей надменности. Как это было интересно, как вдохновляюще!