Козленок за два гроша

Шмуле-Сендер долго выпрягал лошадь, долго складывал в телегу сбрую, постромки, Эфраим терпеливо ждал его и, когда тот закончил, буркнул:

— Не отставай!

Они шли втроем: впереди — Эфраим, сзади — Шмуле-Сендер, за ним — лошадь.

Белесые сумерки затрудняли поиск.

По-пчелиному спокойно и миротворно жужжали деревья — высокие, стреловидные ели, врезавшиеся в небо, мохнатые сосны, клены, уже покрытые листьями.

Шмуле-Сендер, Эфраим и лошадь блуждали по чаще, как по огромному храму, всматриваясь в ее таинственную глубину, коченея от ее необъятности и непостижимости.

Авнера нигде не было.

Сумерки густели.

— Суббота наступила, — возвестил Шмуле-Сендер. — Теперь пиши пропало!

— Почему?

— Потому что нельзя ни двигаться, ни искать, ни заниматься другими мирскими делами.

— Но кричать-то можно? — сказал Эфраим.

— А зачем кричать? — не сообразил Шмуле-Сендер.

— Чтобы докричаться.

— До бога?

— До Авнера. Давай по очереди. Если ты боишься греха, я начну первым.

Эфраим сложил лодочкой ладони, поднес их к своим губам и, как тур, затрубил: Авнер! Ав-нер!

«Авнеравнеравнер» — неслось по пуще.

В ответ заржала лошадь. Превозмогая боль, она на своем языке кричала то же имя:

— Авнер!..

Эфраим кричал громко, на лбу у него вздулась жила, такая же огромная, как мишкинский большак, по которому еще недавно все они двигались вместе и были счастливы в своем несчастье, едины в своем одиночестве. Когда запас дыхания у Эфраима иссяк, он замолк и глянул на Шмуле-Сендера.

— Кричи!

— Не могу!

— Пусть тебе кажется, будто ты зовешь своего белого счастливого Берла, будто он заплутал в этой чаще. Кричи!

Шмуле-Сендер приложил свою лодочку к губам, но крик получился какой-то сдавленный, робкий.

— Кричи! — подзадоривал Эфраим. — Зови своего Берла, свою молодость, свою промчавшуюся жизнь.

— Авнер! — воскликнул водовоз.

— Громче, громче! Вот так!

Крик разрывал грудную клетку Эфраима. Он звал Авнера, звал своего сына Гирша, свою любимицу Лею, свою Церту, звал новобранцев, которых через всю Россию гнали куда-то к японской или персидской границе, звал почтаря-урядника Нестеровича, его туркестанского Ивана; он звал всех, кто рос в чаще человечества на солнце или в тени. Он хотел докричаться, он во что бы то ни стало хотел докричаться, если бы даже от крика упал замертво. Порой ему и впрямь казалось, что он ждет отклика не от Авнера и даже не от Гирша, а от самого господа бога.

— Да мы своими криками только беду на себя накличем, — сказал Шмуле-Сендер. — Опять приманим волков.

— Кричи! — не шел ни на какие уступки Эфраим, — Неужели тебе никогда не хотелось орать, вопить, извергнуть из себя все, что накипело?

— Хотелось, но для этого не обязательно на ночь глядя бродить по чаще. Лучше всего, Эфраим, кричать у себя дома… там все свое: и волчицы, и волчата…

— Смотри! — вдруг обомлел Эфраим. — Смотри!

Шмуле-Сендер поворачивал голову, но ничего — то ли от страха, то ли от чрезмерного старания — не видел.

— Авнер, — сказал Эфраим.

— Где?

— Вон за той елью.

Шмуле-Сендер впился взглядом в делянку, на которую показывал каменотес.

— Привидение! Господи, спаси и помилуй! — зачастил Шмуле-Сендер.

— Тише, — дохнул на него удивлением Эфраим. — Это не привидение. Это — Авнер. Авнер — Розенталь, бакалейщик…

В вечернем сумраке белела высохшая костистая фигура Авнера.

Нищий был совершенно гол.

Он ходил между деревьями, обнимал их своими знающими цену жалости и унижению руками, прислонялся к ним и так, нагой, похожий на призрак, стоял, пока не переходил к другому, и тогда все повторялось заново: объятия, шепот, нагота.

Шмуле-Сендер и Эфраим не отрывали от него взглядов, смотрели на него с испуганным восхищением, а он, казалось, не видел их; он ничего, кроме деревьев, не видел; время от времени он нагибался, поднимал с земли валежник, сломанную ветку, клал ее на голову или совал под мышку и бродил между елей и сосен.

— Он стал тем, кем хотел, — сказал Эфраим.

— Он хотел быть бакалейщиком.

— Не бакалейщиком, а ольхой… ясенем… кленом…

— Смотри, — сказал Шмуле-Сендер. — Его штаны!.. Вон там на суку его штаны…

Они говорили тихо; шум листвы заглушал их шепот, но им казалось, что они и шепчутся-то слишком громко.

Вид голого Авнера угнетал Шмуле-Сендера больше, чем рана гнедой. Рана что — затянется, зарубцуется, а вот оденется ли еще Авнер когда-нибудь?

— Авнер Розенталь, бакалейщик, повесился, а это — Авнер-ясень, — угрюмо промолвил Эфраим.

Шмуле-Сендера поражало его спокойствие. Ясень! Ясень! Да тут орать надобно, срамить, а не стоять сложа руки.

— Мы что, так его и оставим? — вырвалось у водовоза.

— А ты что предлагаешь? Вырубить?

— Давай свяжем! — предложил Шмуле-Сендер.

— Связать человека, когда он счастлив? — удивился Эфраим.

Шмуле-Сендер не понимал, о каком счастье говорит Эфраим. Разве безумие — счастье? Разве нагота — счастье?

Они переговаривались слишком громко, и Авнер, видно, услышал их. Он замер, потом выскользнул из-под навеса густой ели, метнулся к мохнатой сосне, но окрик Шмуле-Сендера настиг его, и он остановился.

— Авнер! — позвал его водовоз. — Это мы… Мы… Ты узнаешь меня? Я — Шмуле-Сендер!

Никакого ответа не последовало.