Козьма Прутков и его друзья

Но вскоре планы Толстого и Бобринского меняются. Союзники вроде бы не собираются высаживать большой десант, а потому решено приобрести быстроходную яхту и под видом прогулок в финские шхеры вести каперскую войну против английского торгового флота. Дни проходят в хлопотах по покупке парохода, в переговорах с оружейниками, поездках в Финляндию. Мать поддерживает его начинания, но у ее братьев предприятие Толстого вызывает опасение. Каперство запрещено международными договорами.

Толстому все рисуется так — держать планы в тайне, выходить в море якобы для невинных прогулок, встречу с английским судном изобразить для властей, как случайную, а нападение — как спровоцированное противником... 15 июля Толстой насчитал за Ораниенбаумом тридцать одно английское судно. Его письма к Софье Андреевне исполнены боевого духа. Но предприятие сорвалось. Тайна не была соблюдена. После «хаоса советов, указаний, предостережений» последовало, очевидно, запрещение проявлять самостоятельность.

Толстой все не унимается. Он приходит к своему дяде, министру уделов Льву Алексеевичу Перовскому, с идеей создать дружину из «царских» крестьян, то есть тех, кто не был в крепостной зависимости от помещиков.

— Опоздал, — сказал ему Перовский. — Вот рескрипт, повелевающий мне образовать стрелковый полк императорского семейства из удельных крестьян.

Он показал бумагу, которую сочинял в ту самую минуту, когда вошел Толстой. Перовский адресовал ее самому себе... от царского имени.

«Образование Стрелкового полка мы возлагаем на вас...»

25 октября Николай I начертал на этом документе, превращенном министерским писарем в произведение каллиграфического искусства:

«Быть по сему».

В полк записывали добровольцев из Новгородской, Архангельской и Вологодской губерний. Брали искусных стрелков, охотников, ходивших в одиночку на медведя. Приезжали таежные промысловики из Сибири, молодые владимирские и нижегородские богатыри. Одного к одному, лучших из лучших представителей русского крестьянства сколачивали в воинскую единицу, но никто и подумать не мог, какая нелепая, злая судьба их ожидает...⁵

2

А тем временем Козьма Прутков продолжает печататься в «Современнике». В октябрьском номере появляется очередная порция «Досугов». В 1854 году в журнале впервые под своим именем опубликовал стихи и Алексей Константинович — «Колокольчики мои...», «Ты знаешь край, где все обильем дышит...», «Ой, стоги, стоги...», «По гребле неровной и тряской...». В них сквозила мысль об объединении славянства. Все они, как и прутковские произведения, были написаны в прежние, более спокойные годы.

В ноябре-декабре Алексей Толстой снова мчится на санях в Смальково, а 1 января 1855 года уже пишет Софье Андреевне из Петербурга:

«Я не заметил зимы, ни дурной погоды. Мне казалось, что была весна, я вывез из Смалькова впечатление зелени и счастья... Мой друг, нам, может быть, много лет жить на этой земле — будем стараться быть лучше и достойнее ; ни ты, ни я не рискуем стать менее щедрыми... Завтра, если ничего мне не помешает, я уединюсь, чтобы дать тебе отчет о вечере Тургенева... Некрасов просил у меня стихотворений, но не знаю — дам ли я ему...»

У Тургенева они были вместе с Алексеем и Николаем Жемчужниковыми и слушали, как Писемский с «очень оригинальным выговором, как у костромских мужиков», читал свой скучный для Толстого роман, а хозяин дома все восторгался: «Прекрасно! как верно!», что он делал обычно в присутствии автора.

Толстой подробно рассказывает Софье Андреевне свои впечатления о литературных встречах, хвалит герценовский роман «Кто виноват?», запальчиво противопоставляя его Писемскому, Достоевскому — «все эти писатели натуральной школы скучны и утомительны сравнительно с этой книгой!»

Но это так, между прочим... Его тревожат вести из осажденного Севастополя, и все чаще в письмах он пишет о жертвах тифа... Грязь, болезни наносят больше урона русской армии, чем пули союзников.

Церемониймейстер Алексей Толстой черпал сведения о скверном положении на фронте из секретных донесений, поступавших во дворец. Там царило уныние. Император Николай I, которому было всего пятьдесят восемь лет, который всегда хвастался своей бодростью и неутомимостью, вдруг сдал. После того как в феврале 1855 года пришла весть о поражении под Евпаторией, он плакал, по ночам клал земные поклоны перед иконами, а потом слег. Всю жизнь император был непоколебимо уверен в своей непогрешимости, в мощи России и ее армии, в том, что все «крепко основано и свято утверждено». А оказалось, что главное, ради чего оправдывается существование государства, сильной власти, армии, не выдержало испытания. Он не дал России ни покоя, ни безопасности...

И вскоре Александр Герцен уже мог написать, что «Николай Павлович... держал тридцать лет кого-то за горло, чтоб тот не сказал чего-то», и раздавать лондонским мальчишкам-газетчикам мелочь, чтобы они побыстрее разнесли весть о смерти императора от «Евпатории в легких».