Крайний

С лестницы сходил – спотыкался, как побитая собака. Сел на скамейку и ничего не думаю. Думаю, что все против меня сделалось само собой. Янкель мне не сообщил, что Субботин свою частно-кустарную деятельность прекращает. Отпустил меня на произвол. Но главное – Наталка. То, что она не моя, я помирился с этой мыслью. Но что она опять может быть Янкеля, с этим я сравняться не мог. Конечно, Янкель перед Субботиным держался. Наталка ни при чем. И про то, что Наталка с Субботиным была, Янкелю неизвестно.

Ну хоть что-то же ж осталось при мне. Хоть какое-то сведение, за которое можно уцепиться и вытащить себя за чуб с пропасти. Но я упустил, что чуба у меня как раз и не осталось. Хоть и на временной нервной почве, но – не осталось. Ни волосиночки. Я понимал, что тянуть надо за другое. За кишки. Беспощадно.

Сидеть на месте – не соответствует моему характеру. Надо было срочно ставить точки в своей судьбе на данном этапе.

По плану – Остёр. Янкель.

От мокроты́, холода и голода я вроде перестал быть. Не помню, как добрался, кто меня нес-подвозил, как по воздуху.

Очнулся ранним утречком у Янкелевой хаты. Вошел на правах хозяина. Дверь не закрытая, я и вошел. Стучаться и не попробовал. Как чувствовал.

Янкель пил узвар. Видно, соседка принесла.

Пригласил к столу:

– Тут и груши, и сливы сушеные, и яблочки. Пей, Нишка! А то ты бледный и чахлый. Девки любить не будут.

Я присел. Налил из глечика. Выпил стакан. Налил второй. Выпил. Янкель мой аппетит встретил одобрительно:

– Еще картошка есть. Будешь?

Я согласился, что не против.

Ем картошку и молча посматриваю на Янкеля.

Потом говорю:

– У тебя для меня никакой новости нету?

– А какую новость тебе надо?

– Мне про Субботина надо.

– А, про Субботина… – Янкель оскалился. – А что про него нового? Я тебе от себя скажу: «Успокойся. Не бегай. Живи себе, как жил».

– Янкель, не крутись! Я только от Субботина. Он мне про тебя рассказал. Про лимонку и так и дальше. Про то, что ты на Наталке мечтаешь жениться и она вроде тоже. Так знай: я уже Наталку за себя взял. Она скоро родит. Двойню. И дети у нее – мои по всем статьям. Ты нас с ней не найдешь. Мы пристроились в сильно надежном месте. Я б мог тебе и не сообщать. Но у меня есть совесть. А у тебя совести нету. Ты меня подбил хату переписать на чужих людей. Может, ты с этого что и получил. Ты меня заграбастал своими лапами, чтоб я в подполье убрался под твоим распоряжением. А теперь мы оба свободные. Оба ни при чем. Ты при своем остался. А я без хаты. Нравится тебе такое?

Янкель поднялся надо мной и сказал:

– Повтори, Нишка, что ты придумал!

Я повторил про хату и про свободу.

Янкель говорит:

– Не про то. Про Наталку повтори.

Я повторил.

Янкель задумался. Пошел к окошку. Уставился на улицу. Я тоже встал и вместе с Янкелем направил взгляд в окошко. Смотрим вдвоем и ничего не видим. Дождь идет. Заливает видимость.

Янкель первый говорит:

– Про хату ты прав. Поспешил я. Но мне есть оправдание. Я от чистого сердца. Хоть роли не имеет. Забирай мою. Что та хибара, что эта. Ничем не хуже. Забирай! Зараз пойдем и на тебя перепишем. Согласный?

Я молчал. Помолчал, помолчал и кивнул головой. В знак согласия.

Янкель вел дальше:

– А Наталка… Что ж, если у вас любовь и дети, то я в стороне.

Я улыбнулся, хоть по опыту знал, что показывать свое счастье никому нельзя.

Янкель придвинулся ко мне, схватил за пиджак и брызнул в лицо слюной:

– Только я тебе не верю! Пускай она сама скажет! Своим голосом! И про детей, и про любовь! И про то, как она с тобой спит! Тогда я поверю! Тогда для тебя, Нишка, полная свобода наступит. Пока не услышу, лимонка при мне.

Я легонько его кулачищи отвел, он не сильно меня и держал, слюну вытер с лица и с достоинством отвечаю:

– Нет, Янкель. Наталку я не выдам. Рви свою лимонку! Рви на весь Остёр! Вместе на воздух полетим!

Янкель развернулся на сто восемьдесят градусов, кинулся под кровать, нашарил там что-то, поднял руку и закричал:

– Сейчас рвану!

В кулаке лимонка. Сколько я их побросал за войну – не посчитать. Я такие лица, как у Янкеля, наблюдал во время атаки или когда у людей оставались последние секунды до смерти. Не испугался.

Но говорю:

– Давай, Янкель! Рви! Только насмерть чтоб. А то калеками останемся, на пару будем на обрубках ползать, безрукие, просить, чтоб добрые люди поссать помогли. Давай!

Привычка – большое дело. Отвык Янкель в людей снаряды направлять. Отвык.

Субботин у него лимонку отнял. И я отнял. В целости себе в карман положил.

И говорю:

– Давай встретимся где-то на ничейной полосе. Я Наталку приведу. Пускай она сама выберет, с кем остаться. Если с тобой, я без звука ухожу, вы меня никогда не увидите и не услышите. Если она меня с собой оставит, ты уходишь. И хата твоя за нами остается. Нам в Рыкове делать нечего. В Рыкове хату продадим.

Янкель хмыкнул. Но я понял, что он согласен.

Назначили встречу недалеко от Козельца, на хуторе Болотном. И я, и Янкель место знали еще с войны, и теперь нам было известно, что там все брошенное. Немцы спалили и потом никто не позарился на пепелище.

– Сегодня, – говорю, – 28 сентября. Встретимся 30-го.