Крайний

Не поддался, значит, на провокацию. А про какой случай он мне намекнул, я понял. Не дурак окончательный. На случай, если он Субботину понадобится.

Помолчали. Я слез с подводы.

– До свиданья, Янкель.

Пошел вперед, не оглянулся. А в душе свербит. Был он у Субботина или не был? Был или не был?

Янкель меня не окликнул.

Копыта, может, и цокали, но через воду я не различал.

Передо мной встал во всю ширь вопрос: что делать? Идти к Гореликам и мучить Наталку вопросами? Она опять наврет. Закрутится. Заволнуется. А у нее дети. Таким отношением можно и сроки сбить. Начнет рожать. А дети не готовые. Только хуже будет.

И вырос ответ из наличных обстоятельств.

Надо в Чернигов. К Субботину.

Янкель меня отодвинул. Говорил, как с посторонним. Будто и не было у нас с ним общих задумок. Будто не через него, через Янкеля, я дополнительно запутался. Был он у Субботина – не был. Без разницы. У него своя правда – у меня своя. И посередине стоит Наталка со своим животом. И живот ее мне прямо показывает: дуй, Нишка, в Чернигов и кончай сомнения. Если надо – сваливай на Янкеля, что можно и что нельзя. Выкручивайся любой ценой. Выручай свою родную семью. Ради будущих поколений.

На попутках добрался до Чернигова быстро. Последней попалась полуторка. Полный кузов яблок. Антоновка. Желтая, светится. Хоть и под дождем. Спелая до последней степени. Уселся прямо на яблоки. Ем одно за другим. Наелся до оскомины. А остановиться не могу. За пазуху набрал. Шофер хороший попался. Когда я вылазил, посмотрел на мой оттопыренный яблоками живот и еще добавил в картуз.

– Ешь, – говорит. – Все равно сгниют.

Дождь не переставал.

В квартиру Субботина я стучался в виде огородного пугала. Вода с меня текла морскими потоками.

Стучал, стучал – никакого ответа. Только собачий скулеж из-за двери.

Дело клонилось к вечеру, я вышел на улицу, уселся на скамейку неподалеку, чтоб не терять обзор.

Дождь перестал. Я задремал.

Поспал немного. А уже темнота. Обсмотрел окна. В субботинских света нет. Все же ж поднялся. Постучал слабенько.

Собака загавкала. Голос приказал ей замолчать.

Я узнал Субботина и постучал громче.

Дверь открылась во всю ширь.

Не глядя на меня, Субботин пробурчал:

– Заходи, Васька. Выгружай свою утробу. Я как раз голодный.

Я удивился. Субботин объяснил, что рассмотрел меня всего, пока я дрыхал на скамейке. Вытащил у меня из-за пазухи одно яблоко.

– Эх, Вася-Василек… А ты и ногой не дрыгнул. Не то что мозгами не пошевелил. Я на тебя целый час через окно любуюсь.

В квартире темно. Только каганец горит тускло. Еле-еле.

Субботин позвал:

– Цуцык!

Из кухни выбежала собака. Большая, лохматая.

Субботин скомандовал:

– Сидеть!

Говорю:

– Вы, Валерий Иванович, скажите ей, что я свой. А то она подумает, что я что-то плохое вам хочу сделать, и бросится.

– Нет, Вася. Ты не свой. Ты чужой. Пускай знает, что в любую секунду может обстановка перемениться. – И опять к собаке со всей строгостью: – Сидеть, Цуцик!

Собака села, как приказал хозяин. При плохом освещении я заметил, что у нее на морде белые пятна и ошейник белый. В виде половины ромашки.

Помимо воли позвал:

– Цветок!

Собака дернулась ко мне, но тут же остановилась.

Я громче позвал:

– Цветок!

Собака гавкнула и бросилась ко мне в ноги. Завиляла хвостом, завизжала, как человек от радости.

Я ее обнял за шею. Она меня лизала в лицо. Яблоки вываливались одно за другим, одно за другим. Весь пол в яблоках. И мы с моим дорогим другом Цветком по этим яблокам ногами ходим, как в райском саду.

Опомнился я от Субботина:

– Цуцык! К ноге!

Цветок кинулся к Субботину и замер у его ног.

Я говорю:

– Не ругайте его сильно, Валерий Иванович. Это моя собака. Цветок. Он меня узнал. Собака же ж. Удержаться не может.

– Знаю, что твоя собака. Она возле Пятницкой крутилась. Недели две крутилась, как ты ушел. Я подобрал. Мне собака нужна. Позарез необходима. Я, Вася, слепну. И так слепну, что удивительно… Временами ясно-ясно вижу, как при яркой лампе. А временами – не вижу. В больнице врачи смотрели. И в Киеве. По нашему ведомству. Хорошие врачи. Не профессора кислых щей. Настоящие. Два еврея, правда. Ничего понять не смогли. На нервной почве. Само пройдет. Я спрашиваю: «Когда пройдет?» Не знают. Боятся, а не знают.

Субботин поднял яблоко, вытер об рубашку. Уселся на кровать. Начал хрумкать.

– Ну, Вася, чего приперся? Конспирацию нарушаешь.

Я подложил еще яблок на кровать, чтоб Субботину лишнее по полу не шарить.

Говорю:

– Товарищ Субботин, я пришел, чтоб мы с вами написали бумажку. Я все опишу про Янкеля, про его намерения. Вы мне за это сделаете отпуск по всем швам. Чтоб я остался в стороне. Как меня и не было.

– Бумажку? Под диктовку? А без диктовки не получится у тебя, что ли?

– Под диктовку лучше. Чтоб сто раз не переписывать.

Субботин откусил большой кусок, и, видно, он у него в горле застрял. Хочет сказать что-то, а не получается. И проглотить нельзя, и выплюнуть не выходит.

Наконец, справился. Прокашлялся до слез.

Говорит: