Кракатит

Рыжебородый верзила заговорил снова; по-видимому, он нападал на английских лейбористов, но никто его не слушал. Взгляды всех осязаемо упирались в Прокопа; вон там, в углу большие, мечтательные глаза чахоточного; широко раскрытые голубые глаза какого-то рослого бородатого юноши; круглые, блестящие очки профессора-экзаменатора; колючие заросшие глазки, моргающие из-под невероятно спутанных седых косм; взгляды настороженные, враждебные, глаза запавшие, ребяческие, праведные и порочные. Прокоп осматривал переполненные ряды скамей и вдруг вздрогнул, как от ожога: он встретился со взглядом растрепанной девицы; она выгнулась, словно падая навзничь, волнообразным движением. Прокоп перевел глаза на странную лысую голову, под которой висел узкий пиджачишко, сам черт не разберет, сколько лет этому созданию, двадцать или пятьдесят; не успел он решить эту загадку, как все лицо лысого сморщилось в широкой, восторженной, осчастливленной улыбке. Чей-то взгляд неотвязно раздражал Прокопа; он всюду искал этого человека, но никак не мог найти.

Делегат Петерс, запинаясь, кончил и, весь красный, исчез между скамей. Взгляды всех приковались к Прокопу в напряженном, настойчивом ожидании; старик Мазо пробормотал какие-то формальности и наклонился к Дэмону. Стояла гробовая тишина; тогда Прокоп поднялся, не отдавая себе отчета в своих действиях.

- Слово имеет камарад Кракатит, - объявил Мазо, потирая сухие ручки.

Прокоп ошеломленно озирался: что я должен делать? Говорить? Зачем?, Кто эти люди? Поймал взгляд ланьих глаз чахоточного, строгий, испытующий блеск профессорских очков; он видел глаза моргающие, любопытные и отчужденные, сверкающий, манящий взор красивой девицы; она открыла грешные, горячие губы, вся превратившись во внимание; лысый, сморщенный человечек на первой скамье не спускал восторженных глаз с губ Прокопа; тот, обрадованный, улыбнулся человечку.

- Люди, - начал он тихо, будто говоря во сне, - вчера ночью... я заплатил безмерную цену. Я пережил... и утратил... - Он собрал все силы, чтоб овладеть собой. - Иной раз переживаешь... такую боль, что она становится уже не только твоей. И ты открываешь глаза и видишь. Затмилась вселенная, и земля затаила дыханье от муки. Мир должен быть искуплен. Ты не снес бы боли своей, если б страдал один. Вы все прошли через ад, все вы...

Он огляделся; все сливалось в каком-то тусклом сиянии, как на дне морском.

- Где кракатит? - вдруг раздраженно спросил Прокоп. - Куда вы его дели?

Старик Мазо осторожно поднял фарфоровую святыню, вложил ему в руку. Это была та самая баночка, которую он когда-то оставил в своем лабораторном бараке на Гибшмонке. Он открыл крышечку, запустил пальцы в зернистый порошок, стал раз-минать его, нюхать, положил щепотку на язык; узнавая его вяжущую резкую горечь, смаковал с наслаждением.

- Хорошо, - вздохнул он и сжал драгоценный предмет обеими ладонями, как бы грея озябшие руки.

- Это ты, - вполголоса проговорил он, - я тебя знаю; ты взрывная стихия. Придет твой миг - и ты отдашь все, заключенное в тебе; и это хорошо... - Он нерешительно взглянул исподлобья на людей. - Что вы хотите знать? Я разбираюсь только в двух вещах: в звездах и в химии. Прекрасны... безграничные просторы времени, извечный порядок и неизменность, божественная арифметика вселенной; говорю вам - нет ничего прекраснее... Но что мне все законы вечности?

Придет твой миг - и ты взорвешься; исторгнешь из себя любовь, и боль, и идею, и не знаю, что еще; но самое твое великое и самое сильное - всего лишь мгновение. Нет, не включен ты в цепь бесконечности, не миллионы световых лет - твое исчисление; гак пусть же... пусть же твой ничтожный миг будет достойным того, чтоб прожить его! Выметнись высочайшим пламенем. Ты чувствуешь себя скованным? Разбей свою оболочку, разнеси камень! Дай свершиться единственному твоему мгновению. И это будет хорошо.

Он и сам неясно понимал, что говорит; смутный инстинкт подхлестывал его, заставлял высказать нечто, мгновенно ускользающее.