Красиво жить не запретишь

— Минуточку! Насчет друга — ты торопишь события. Едва, по прежним нашим стыковкам, тянешь на приятеля. Но это поправимо. А теперь так: либо продолжай сморкаться в тряпицу, либо будем по-мужски решать твои проблемы.

— Костя, ты же знаешь, как меня приперло…

— Сейчас знаю больше твоего. Бабки, надеюсь, у тебя есть? Понадобятся, и немалые.

— Все равно что нет. Пара кусков.

— Ну, ты орел! Старухе-то не один год служил.

— Знаешь, как-то не привык — деньга к деньге. На сегодня всегда и на все хватало.

— Ну, этот вопрос мы обсудим в другой раз. Не хватит бабок — заработаешь, работа, не боись, не пыльная, живот не надорвешь.

— А я и не ломаюсь. Только, ты же знаешь, мне за дверь и нос опасно высунуть.

— Все — путем. Секи информацию. Тебя, как я и думал, клеют к убийству старухи. Убивал — нет, не о том сейчас речь. Но ты из ее постоянного окружения. И жизнь заметную ведешь. Не знаю, сколько времени, но менты следили за тобой, это — информация из первых рук.

— Костя, но за мной ничего нет! Тем более после смерти Черноусовой — с ней все концы в воду.

— На тебе — покушение на убийство. Не знаю, чем взяла тебя подсунутая тебе баба, но, видать, душу ты с ней облегчил. Ибо не спешила бы докладывать капитану. Она все еще в тяжелом состоянии, в реанимации, так что гром, думаю, не грянул, показаний еще не давала. И тут одно из двух: либо заставить ее замолчать, либо обеспечить ее вечное молчание.

— Значит, она в клинике? Туда, да еще вечером, да еще в реанимацию — не сунешься. Но если бы даже удалось с ней переговорить, все впустую. Она из тех, что ни Бога, ни черта не боится, сейчас озверела, скорее всего, от злости, крови ответной жаждет. Бабки вряд ли приведут ее в чувство.

— Так что решаем: молчать ей отныне и навеки?

— Костя, это — безнадега. Я тебе говорил: реанимация — глухая оборона. А даже если вдруг выгорит — мне же вышка засветит.

Но Костя хорошо подготовился и к разговору с Виктором и к последующим действиям. Разумеется, руководствуясь не совсем отвлеченным для него понятием товарищества. Ему нужен был партнер, надежнее и безмолвнее собаки. Он решил сам сотворить то, что требовалось для успешного продолжения собственного весьма доходного, но опасного дела.

Кроме того, спокойный, ироничный Костя все более увлекался этим детективным сюжетом, ощущал себя его талантливым, изобретательным создателем. Примерно через час Виктор, ставший в минуту бородатым и длинноволосым, и более всего смахивающий теперь на зашоренного любителя каких-то там муз, отъехал спокойно от дома в собственной машине, успевшей изменить номерной знак. Поручение Кости было несложным: передать из рук в руки несколько икон и пару допотопных, на вкус Виктора, гравюр некоему Чеславу, который совсем неплохо говорит по-русски. Полученный от этого Чеслава конверт надлежало доставить Косте, не вступая с говорящим по-русски господином ни в какие искусствоведческие дискуссии.

Проблемами самого Виктора занялся Костя.

8

Телефонный звонок разрушительно ворвался в первый, еще поверхностный сон Иволгина.

— Слушаю, докладывайте, майор не сомневался, что этот, в общем, не очень поздний звонок сулит очередную неприятность. Отнюдь не будучи пессимистом, он привык доверять собственному профессиональному чутью.

— Товарищ майор! ЧП! Чрезвычайное происшествие! — дежурный по райотделу так кричал в трубку, что Иволгин поморщился и подчеркнуто спокойно ответил:

— Я, представьте, знаю расшифровку «ЧП». Теперь доложите по существу.

— Докладываю. Совершено нападение на больницу, точнее, на палату, где лежит Назаренко. Ранен наш милиционер.

— Машину! Скворцова!

— Машина послана, от Скворцова направится к вам.

Иволгин в нетерпении шагал от угла до подъезда. Машина издали известила о приближении громыханием и утробным урчанием. «Поизносился боевой конь, впрочем, как и другие «колеса» райотдела, — подумал с досадой Иволгин. — И погодка подгадала: дождь со снегом, кто кого осилит».

Предприимчивый Скворцов, оказалось, успел прихватить и Вознюка. Доехали до больницы молча, если не считать тихого, привычного ворчания водителя. Как всегда, он предрекал, что машина сию минуту заглохнет навсегда. Такое старье — инвалид первой группы, который, как известно, нетрудоспособен.

Но, разумеется, доехали. И дважды, по команде Иволгина, объехали вокруг здания больницы. Снег с дождем работали в эту ночь явно заодно с преступником: никаких различимых следов.

В приемном покое было очень светло и очень людно. Сновали, казалось, бесцельно белые фигуры. Но тут же расступились, когда в комнату вошли сыщики. В дальнем углу, на белой кушетке, зашевелился, пытаясь встать, милиционер Федоришин. Его скуластое, молодое лицо казалось очень бледным и то ли растерянным, то ли виноватым.

— Лежи, лежи, разберемся! — Иволгин первым оказался у кушетки. — Попрошу всех удалиться, кроме врача.

— Но я, дежурная, не имею права оставить пост. Наша хирургия сегодня ургентная.

— Разберемся. Пока — всем выйти.

Врач был немногим старше раненого, немногословен и убедителен: