Красненькая, с Лениным

Одно ухо заложено, в другом по-садистски молотком колют грецкие орехи. Оказывается, это настоящая пытка — ехать во внутреннем, «дискотечном», зале прогулочного катамарана.

У синтезатора хозяйничает, вальяжно дрыгаясь в такт музыки, пожилой, нелепо молодящийся, согбенный годами диск-жокей, с небрежной растительностью на лице, с клоком седой шерсти в вырезе боцманской майки. Эта музыкальная обезьяна выдавливает из своей машины все возможные децибелы, периодически, так, чтобы было видно всем, опрокидывает в себя крошечную рюмку водки и, занюхав кулаком, выдает в микрофон какой-нибудь бессмысленный выкрик:

— Давай-давай, не тормози!..

— Извините, девочки, у меня радикулит!..

— Грудным детям водки не наливать!..

Если Пирата максимально оглупить, то из него, наверное, получился бы неплохой диск-жокей.

Часть посетителей пребывает в безумном хаосе движений, подергиваясь, выпучив глаза, страдая от грохота, но послушно следуя общему сумасшествию. Атакуемая шквалом направленного света, о никелированный шест трется высоченная стриптизерша — наверное, подряженная на лето московская топ-модель, красивая, но безжизненно-холодная в своей доступности; иногда она подходит к столикам, ее лягушачью кожу можно потрогать или заложить за резинку трусиков («бюстик» она уже давно сняла) денежную купюру. Если бы не ее великанский рост, то можно было сказать, что на нее похожа Вика, которая сейчас сидит рядом и, радостно улыбаясь, что-то кричит на ухо Пирату.

Шум сверх определенного порога — как и тишина: четче предметы, выразительнее лица, и над «немой» сценой двух не слышимых людей становится зримым жгут из двух одиноких душ, которые до этого скитались по свету и вдруг тут свились в единый нимб, который засверкал над головами этих неисправимых романтиков, этих глупцов… Они, кажется, совсем отрешились от мира, и от меня в том числе, что-то кричат, наклонив головы друг к другу, машут головами — отрицают или соглашаются — касаются висками, лбами… Они бы, наверное, подошли друг для друга, встреться раньше. Не будь меня, которого, впрочем, можно утопить прямо сейчас, опоив и выбросив за борт.

Ах, эта челка!.. И этот взгляд из-под челки!.. Так она смотрела на меня в первые часы нашего с нею знакомства. Как все банально, избито и пошло!

Конечно, моя подозрительность — это моя глупость, мои комплексы, порожденные собственной добропорядочностью и умопомрачающим шумом. Да что там! Этот шум может просто убить.

Я делаю им знаки: дескать, не могу больше, ухожу наверх. Они кивают. Встаю и едва не падаю: шумовой ужас нарушил мне координацию движений. Стоит немалых усилий сделать десяток верных шагов, чтобы выйти из этого ада.

На верхней палубе прохладно. Но я готов мерзнуть, чтобы… Вот это да! Чтобы побыть одному.

Но я еще не успел оценить свое непростое состояние, как сзади послышались родные голоса: «Та-та-та, ля-ля-ля!..», «До-до-до, ха-ха-ха!..» Покой был недолог. Впрочем, судя по курсу судна, мы возвращались с открытого моря в бухту, и скоро конец затянувшемуся общению. Город-бухта разлегся во всей ночной красе: огненный серп, посылающий в воду кинжалы световых отражений, с таинственным мерцанием на кончике теперь уже правого от нас рога бухты — маяк, у которого мы с Викой сегодня, почти в полном молчании, провели пару неуютных прогулочных часов…

6

Любка сдалась и согласилась пойти с ним на берег.

Он шел впереди, чего раньше никогда себе с Любкой не позволял. На груди гитара, в душе огонь, под сердцем — нож.

— Сыграй что-нибудь, — садясь на лесину у воды, прислонясь к корневистому обрывистому берегу, прикрывая глаза.

— Это прощальная песня, — предупреждает он.

— Да? — она вскинула ресницы, окинула его подозрительным взглядом. — Ну, что ж…

Он запел:

«А турецкий султан, он дурак!Он ханжа, он невежа!Третий день я точу свой кинжал,На четвертый — зарежу!..»

— Вот как!.. И что же будет дальше?

«Изрублю его в мелкий шашлык,

Кабардинцу дам шпоры!И, накинув на плечи башлык,Увезу тебя в горы!..»

— Ты остался совсем один, — Любка погладила его по голове, гнусаво жалея: — Мама с дядей уехали в театр, оставили маленького одного. Ты не любишь театр? Почему ты не поехал с ними? Я слышала, вы собрались продавать дачу. Неужели ты можешь исчезнуть навсегда? Я так привыкла…

Он перестал играть несколько долгих минут назад. Он молчит, не отвечает на игривые Любкины вопросы.

Любка вдруг забрала у него гитару и стала подбирать мелодию. Она ведь музыкантша, хоть и не гитаристка. Пальцы левой руки у нее сильные, как и положено скрипачке, с мозолистыми крепкими подушечками, но вот правая длань выщипывает всего лишь слабые, глухие, шепотливые звуки. Услышать бы, как ты шепчешь, Любка!

И Любка почти зашептала, запела, подражая его интонациям: