Красные дни. Роман-хроника в 2 книгах. Книга 1

— Лиза, — говорил он, — то, что происходит сейчас в России, давно уже произошло во всем мире... Это долго объяснять, но... есть умные книги о судьбах нашего избранного народа... Правда, читать их вовсе не обязательно, достаточно усвоить две-три простых истины: ты — не такая, как другие, ты достойна высшей участи. Конечно, с Яшей, в этом смысле, произошла досадная накладка, но у тебя будут ведь и другие варианты, да. Если ты хочешь, чтобы другие служили тебе, они должны быть унижены, а иногда и уничтожены, для этого есть способы, и не обязательно кровавые... Никакой так называемой общей судьбы у народов нет, никакой общей цели тоже не было и быть не может, все люди в мире делятся только на... нас с тобой и — на все прочее стадо. Как поступать в том или ином случае ты, конечно, еще не знаешь по младости, но это знают мудрые из мудрых, и поэтому ты должна повиноваться... Полагайся на мудрых — за их плечами книги древних и две тысячи лет умственной работы, они всегда найдут выход и дадут совет.

Она слушала, раскрыв рот, потому что это было интересно и значительно. Совсем не так, как формулировалось Яшей...

— Лиза, нравственности, этики и всех этих воздушных построений нет и быть не может. Ибо «нравственно лишь то, что полезно и выгодно твоему народу». Наши пророки, правда, придумали христианство: «Христос терпел и нам велел», — но это для гоев...

И — еще:

— Лиза, мир очень жесток. Не обольщайся.

Иногда она слышала, как он читает стихи, надев очки с овальными стеклышками и склонясь над какой-то книгой:

Из бездн Аввадона взнесите песнь о Разгроме,

Что, как дух ваш, черна от пожара...

И рассыпьтесь в народах,

И все в проклятом их доме отравите удушьем угара!

И каждый да сеет по нивам их семя распада

Повсюду, где ступит и станет.

Лишь тенью коснетесь чистейшей из лилий их сала —

Почернеет она и завянет...

И, глядя на старика, Лиза становилась терпимей и самоуглубленнее. Ей понятней становилась та огромная работа, которая незаметно делалась во всем мире для ее блага, блага маленькой, слабой девушки: ученые писали книги о переделе имуществ, о вреде семейных уз, о так называемой «свободе личности», равенство и братстве всех кряду — умных и глупых, добрых и алых, скупых и расточительных, талантливых и бездарных, крестьянина у плуга и босяка в порту, убийцы и его жертвы... Художники расчленили мир на уродливые куски, мертвые кубики и шарики, размазывали пятна красочной экспрессии, — единственно затем, чтобы смешать весь мир в необратимом хаосе и безмыслии, чтобы никто и ничего не понимал вокруг себя... Нынешние литераторы в Москве сбрасывали классиков мировой культуры с «корабля современности»» в первую очередь русских — Пушкина, Толстого и «этого антисемита» Достоевского... Ибо они учили думать о смысле жизни, делать добро ближним и любить каждого, независимо от классов, наследной крови и цвета волос... Это — для гоев!

Конечно, тот же Достоевский имел, безусловно, такое нравственное право: болеть за будущее своего народа, за его душу, чистоту веры, но — тем хуже для него!

Или — этот «дурень в толстовке», чего он вообще хотел доказать своим «непротивлением злу», если к нему в дом уже ломились бандиты с ножами и кистенями? Чего он искал в потемках непрерывного словоблудия? И правильно его скидывают с «палубы корабля», найдется борода и более окладистая!

Боже, какую полезную работу проводят сейчас художники, нагромождая перед согласным с ними наркомом Луначарским эти раскрашенные кубики революционного бессмыслия! А наш чудесный Шагал с его перевернутыми кверху ногами и летящими по небу местечковыми евреями! А Репин уехал за границу, потому что он — гой, и черт с ним, чище будет атмосфера!..

Было даже отчасти весело, щекотно от всего этого. Постепенно она стала уже и забывать свое горе с потерей Яши. Но стоило ей прийти на работу, к своей пишущей машинке, как со всех сторон надвигалась на нее иная, уже не шуточная, гремящая, кричащая и лающая жизнь того безвременья, которое во всех бумагах называлось просто «текущим моментом»...

Однажды она разбирала большую почту своего начальника (она его называла по-книжному «мой патрон»), разрезая конверты и подкалывая их проволочными зажимами к самим реляциям, просьбам и уведомлениям. Она их даже бегло просматривала, эти бумаги, хотя бы затем, чтобы знать содержание материалов перед докладом начальнику.

Ей попалось очень смешное, отчасти нелепое, уклеенное неряшливо вареной картошкой сочинение какого-то малограмотного «нелегального» большевика Долгачева из станицы Урюпинской — мало ли какие станицы есть на белом свете, боже мой!.. — и она уже хотела отложить его в разряд второстепенных и «несрочных», когда внимание ее привлекла сама препроводиловка, несколько сухих строчек. На эти препроводиловки она иногда вообще не смотрела, но тут...