Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Мы так ржём, что мне мерещится, будто нос пароходика рыщет по фарватеру. Я об этом и кричу Ивану сквозь слёзы. Во всяком случае, из рулевой рубки высовывается брылястая физиономия с цыгаркой в губах и с явной завистью глазеет на нас: мол, во поддали ребята…

— Иван, ты под кушеткой, а он с ней перевязочные материалы разбирает?!

И мы валимся на мускулистую медь котла. Мы шлёпаем по нему ладонями. Жар прокаливает через гимнастёрку. Это какое-то помешательство!

— Доложу я тебе: сестрица — во! Себя поперёк шире. Это по мне. Это для меня. Очень располагающая, прямо наградная. Правда, терялся я у неё: будто мячиком она со мной… Не, я рад! До выборов ли? Счастье, что этой приглянулся. Куды я на костылях? А уж как полные обороты включит… заездит! Лошадиное сердце надо иметь! Ей что, а от меня ведь одни мослы. Даже за пацанёнка принимали. Я для такой пахоты слаб был… После, Шмелёв, меня в другой госпиталь, а там… ну доложу тебе! И почему-то Витюшей звала. Но тоже моторная!..

— Какая?

— С виду серьёзная, рот нагубит, очки… С очками не расставалась. Её братва ни во что не ставила. Не женщина, считали, а ходячий устав или ещё что попостнее. Зряшно это, Петя: тихая вода берега подмывает. Это ты вообще учти. Я не об озорстве, я вообще…

Меня подавляют подробности ласк.

— Крепкая, ещё не отяжелела по-бабьи. И до чего ж упорная на любовь, но я к тому времени уже от фронта отошёл. Сила появилась…

«Меня на ласку не возьмёшь, — твержу я про себя. — Сперва одно усилие воли, погодя другое — и я вообще буду свободен от чувств к женщине. Отделаться бы от всяких воображений…»

Любовь для Кайзера тоже ничто. Его отец, пал в сорок первом, под Смоленском; мать умерла от тифа в сорок третьем; сестра сошла с ума. Кайзер говорит, что потери в жизни неизбежны, он больше не хочет терять и потому останется холостым. Кайзер старше меня, ему почти двадцать…

— Забавная штука, — война, — говорит Шубин. — Умирать надо здоровым. Лечат тебя, выхаживают — и снова туда, где тебя скорее всего убьют…

* * *

— Фашистский! — гвардии старший сержант тычет пальцем.

По округлости котла готическая вязь: «Дрезден. Шульц и сыновья». И ещё какие-то завитушки, пароходик очень древний.

— Фашистский, факт! — говорит Шубин.

— Наверное, от времён последнего Гогенцоллерна!..

— Кого, кого?

— Последнего германского императора — Вильгельма II. Его ещё Бисмарк наставлял государственности. Смотри, год выбит!

— Всё подлый корень! Но упорные на драку!

— Иван, а Красная Звезда? За рукопашные? — Мне нравится, что ветер уносит слова и что речная даль в белых гривках. И я не у себя в роте и не топает по ротным помещёниям капитан Зыков. Он почти моего роста, налитой тугим весом и с виду сонливо-скучный. Молва приписывает Зыкову страшную силу. Говорят, прежде он служил в чьей-то личной охране. Он немногословен, распоряжается же рублеными простоватыми фразами. Когда я смотрю на его кулаки, мне всегда не по себе: пальцы короткие, кисть жирная, волосатая. Ручищи! Офицеры обычно смолкают с его появлением. Он с виду только безразличный, а как что — сразу в раздражение! И уже не узнаешь, даже вроде молодеет. А уж в наказаниях изощрён!

…Твой голос слышу в каждой ноте я,Твои улыбки в звуках скрипки…

Шубин щекочет воображаемые планки баяна: «Там ра-ра!..»

Что со мной? Спина жарче котла. И этот жар почему-то медленно оползает с лопаток к пояснице. …Масло! Полтора килограмма сливочного масла, и оно — в вещёвом мешке! И я теперь вроде сливочного бутерброда! Мигом сСбрасываю вещёвой мешок: неужто загубил выходное обмундирование! Разбираем пожитки, продукты — это для шубинской родни. К счастью, кусок снизу. Эх, невезение! И надо же!.. Гвардии старший сержант крутит меня.

— Ни хрена не заметно.

— А масло?

— Да не видно, говорю тебе.

Наверное, так и есть. Моя гимнастёрка — чёрная, как и брюки с красными лампасами. А, может, не успела намаслиться. Только майка…

— Иван! У меня гимнастёрка теперь плащевая, не промокнет.

— Точно! Ещё покрепче после пропитки. Битая посуда два века живет…

Раздумываю о капитане Зыкове. Два года назад он узрел на доске славянскую вязь: «Из кляксы разольётся лужа!» — её озорства ради вывел Платон Муравьёв. В зубоскальстве Платошке нет равных, но Платоша плетёт и стихи. Под секретом показал. Я выписал несколько. Очень напоминают лермонтовские…

Узрев насмешку над девизом газеты «Искры» («Из искры разгорится пламя!»), капитан Зыков «дал делу ход». Тут к нему и майор Басманов подмазался. Вдвоём они такую кашу заварили. Рассмотрением занялась комиссия из помощника начальника политотдела по комсомольской работе старшего лейтенанта Сосина, высокого губастого еврея, и незнакомого полковника с отеческим голосом и косыми жилковатыми глазами. Комиссия беседовала с каждым по отдельности. Мне полковник рассказал о происках иностранных разведок, затем добродушно поинтересовался, не слушает ли кто у нас вражеские радиостанции и подвинул листок, чтобы я написал фамилии.

«Никак нет!» — бодро ответил я полковнику.