Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Луговской заметил как-то, что его поэзия «стоит на подмостках». В узком смысле слова это скорей приложимо к Антокольскому, а Луговской имеет ввиду «повышенность тона». Вслушиваясь в «роскошь каблуков» в пустыне замершего города, начинаешь ощущать в оптически, тактильно точных стихах магию оборотничества и опознания. Начинают резонировать строки, по пронзительности своей запоминающиеся с полуслова. «Нет, та, которую я знал, не существует». «Тебя я узнал, дорогая, но знаю, что это не ты». «Неужели это ты в том же самом теле?»

Может, и к России можно отнести этот мучительный пересверк обликов?

Из главной книги:

Она стоит над утренней Москвой,Вдыхая древний ветерок пожаров.Вся подалась вперед, вся измениласьВ балованном людьми большом ребенке.Над сизолапым хмелем и вьюнкамиЛетит лицо, темнее темной тучи,Угрюмо-волевое, и не знаю,Какая мысль течет в таком лице.От корпусов Иванова и Пресни,

От яростных ткачих, от забастовок,Упрямства смертного, кержацкой волиРаскольничьих неведомых скитовПришло лицо. А рожки завитыеИ маникюр чертовский, красно-рыжий,Шифон и туфли — все дождем сползло.И только злость, водившая РоссиюВ годины бед, застыла, словно слепок,На смуглом и нерадостном лице.Врагу не по душе лицо такое,Не стоит на него глядеть бесстыдно—От этих баб курганных смерть идет.

Не та ли красно-рыжая краска сползает с пальцев дружинницы, дежурящей на крыше московского дома под германскими бомбами, что окрасила когда-то пальцы страны, взявшей в руки бомбу революции?

Отец сказал когда-то: пусть революция приходит: она рассудит старый шар земной. Революция пришла, и шар земной полетел к коммунизму. Много лет спустя вспомнился и комментарий к этому событию:

Расстрига-поп восстал передо мнойИ, поводя кремневыми руками,Кричал над лампой:— Помните, товарищ,Все справедливо в нашем мире, толькоНам не хватает сказки. ПотомуНам по ночам тоскливо спать с подругой,А человечество летит на сказки,Как бабочки летят на эту лампу.

Может, это предчувствие отражается в предвоенном цикле о «Коньке-Горбунке», казалось бы, столь странном в предвоенной книжке? «Мальчики играют в легкой мгле, сотни тысяч лет они играют. Умирали царства на земле, игры никогда не умирают». И там же — незабываемое объяснение с плюшевым мишкой, который пошел к своим сородичам, настоящим медведям, а его остановили: «Не ходи, тебя руками сшили из людских одежд, людской иглой. Медведей охотники убили, возвращайся, маленький, домой».

Из главной книги:

Мне ничего не надо. Я хочуЛишь права сказки, права распадатьсяНа сотни мыслей, образов, сравнений,На миллион осмысленных вещей,Откуда снова возникает цельность,

До последнего часа — бьется над этой задачей. И все возвращается к нулевой отметке, к началу, к той точке, с которой, как он верит, и начался век: к тому октябрьскому дню 1917 года…

Никто не знал, что это будет.МракИль свет, иль, может, светопреставленье,Неслыханное счастье или гибель.Нет, знал один, в кургузом пиджаке,

Эти строки написаны между 25 и 27 мая 1957 года. Через неделю Владимир Луговской умер. Через тринадцать лет страна, как по команде, поднялась праздновать столетие человека в кургузом пиджаке, — и впервые о нем появились анекдоты. Еще две чертовы дюжины лет пролетело, и его потребовали вынести из Мавзолея. Конец века.

Хорошо, что автор «Середины века» не дожил до этого времени: он навсегда остался там, где пронеслась подхватившая его волна…

Волна громовой меди над пустыней.

АЛЕКСЕЙ СУРКОВ:

“…В НАРЕЗНОМ СТВОЛЕ”

Как патроны, слова входят в строки:

На эпоху нам пенять негоже —С отрочества жили на юру,Гладили винтовочное ложе,Жгли в окопах крепкую махру.

Выстрела еще нет, но казенная часть полна…