Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Это последнее определение принадлежит Сергею Наровчатову. Оно явно нестандартно. А стандарт такой: «братва», «иди к черту», «не трепись» — краснокосыночница в кожанке пишет заметку, сидя на подоконнике в редакции какой-нибудь заводской многотиражки… или газеты «Советская степь», куда выпускница вуза сбежала вопреки распределению. Распределили — в отдел пропаганды ленинградского обкома комсомола, сбежала — в казахстанскую глубинку. И тут, и там строят фундамент социализма. Но там — труднее.

Надо быть там, где труднее. Где беда. Где гибель.

«У нас еще не перемерить горя…»

Какое-то смутное предчувствие тенью проходит уже в ранних стихах, осложняя ликующую «земшарность». Что-то Горький заметил, глядя острым глазом сокола на приведенную к нему Маршаком двадцатилетнюю журналистку, прожаренную рапповскими идеями и пишущую для детей будящие колыбельные:

— Что-то в вас есть, тетя Оля (горьковский стиль! — Л.А.), да не пойму что…

Может, вот это, загнанное в стихи, которые пишутся не для печати, а для дневника?

Какой-нибудь пустячный случай,То чья-то реплика, то звук,Вдруг начинает сердце мучить,

Кровь останавливают вдруг.Как будто я стою босаяНа казахстанском злом песке,И нет воды, и все не знают,Что жизнь моя — на волоске…[65]

А для печати? Для «дневной половины бытия? И неизмеримое горе, и грозящие разлуки, и то, что светлый мир в какой-то неведомой глубине «страшен», — не только не ослабляет душевного напора, но стократно мобилизует все существо.

Прекрасна жизнь, и мир ничуть не страшени, если надо только — вновь и вновьмы отдадим всю молодость за нашу

Республику, работу и любовь.

«Работа и любовь», естественно, побуждает вспомнить ближайшего к Ольге Берггольц сверстника, действительно близкого ей и по духу, и по жизни, — Ярослава Смелякова, пришедшего в поэзию из типографии (Ольга Берггольц начинала как редакционный курьер). Но судьба подставляет ей другого союзника (соузника) из знаменитой троицы «козырей бубновых» русского стиха. Это Борис Корнилов.

В момент встречи ей шестнадцать. Ему — девятнадцать.

«Я впервые увидела его, кажется, в феврале 1926 года… на одном из собраний литгруппы «Смена»… Коренастый парень с немного нависшими веками над темными, калмыцкого типа глазами, в распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке, в кепочке, сдвинутой на самый затылок. Сильно по-волжски окая, просто, не завывая, как тогда было принято, он читал стихи…

Дни-мальчишки,вы ушли, хорошие,мне оставили одни слова, —и во сне я рыженькую лошадьв губы мягкие расцеловал…»

Корнилова прорабатывают за «есенинщину», но вряд ли по делу: валкость стиха тут чисто корниловская, слово «хорошие», взятое напрокат из есенинского «Пугачева», поставлено в паузную позицию, совершенно особенную, и Берггольц недаром запоминает именно эту строчку.

Их брачный союз ярок и недолог. Может, оттого, что не сочетаются музы. Тяжелая, скользящая стиховая походка Корнилова малосовместима с прямострунной музыкой Берггольц… впрочем, такая контрастность как раз могла бы и удержать их вместе… Но так или иначе, совместная жизнь не сложилась, и брак распался, оставив в душе Ольги Берггольц долгий и, как заметил Николай Тихонов, «мучительный и печальный след». В душе Корнилова — тоже («Ольга — ольха», — эхом повторял он в стихах). В ее же поэзии поначалу вовсе ни звука, но постепенно, намеками начинает отзываться корниловский волжский паузник:

Милые мои, хорошие,неизвестные друзья,значит, все вы были брошеныиль не найдены, как я?

Десять лет спустя после разрыва:

Ау, дорогая, лучшая,румянец, июль, весна!

И песней моей разлучноюоткликнется мне она…

И опять — уже в 1940 году — прямой мелодической цитатой из корниловской «Качки»:

Краем света, каменной кромкойподнебесных горных хребтов,пограничных ночей потемкаминас завязывала любовь…

«Мой первый, мой пропащий», — окликает и окликает она его, боясь назвать запретное имя, не зная, жив ли он или навсегда исчез в смертной зоне Гулага. Когда стало ясно, что — навсегда, — написала вступительную статью к однотомнику Бориса Корнилова — яркую, точную[66].

Она поехала к старенькой матери Корнилова в нижегородский Семенов. Она по-прежнему звала ее «мама». Она по-прежнему чувствовала себя вдовой, хотя «первого, пропащего» уже сменил в ее сердце — второй.