Красный волк

Придя в себя после взбучки, Ун ожидал, что впадет в отчаяние, но все получилось с точностью наоборот. Он уже и не помнил, когда в последний раз ему было так легко. Как будто раньше приходилось нести на плечах огромный камень, а теперь его позволили бросить. Нет, он боялся каторги и боялся тюрьмы, но настоящим этот страх обещал стать только в момент начала суда. Сейчас же от него больше ничего не зависело, и это было прекрасно. Ун закашлялся и прижал руку к занывшему ребру. Еще бы не походи он под рубашкой на сливу – было бы совсем хорошо.

Ун привалился спиной к холодной, чуть влажной стене, запрокинул голову, закрыв глаза, и сидел так, замерев. Хотел отсчитывать время, но плюнул. Зачем ему время, если спешить больше некуда? Время нужно тем, кто что-то решает. Он даже задремал, и, наверное, уснул бы прямо так, сидя, но в коридоре снаружи раздались приглушенные шаги. Ун открыл глаза и внутренне напрягся. В замочной скважине скрипнул ключ, дверь приоткрылась.

Ун тяжело поднялся, держсь за бок. Он ожидал увидеть надсмоторщика, но через порог шагнул господин Ирн-шин, густо облитый одеколоном. Дверь за ним закрылась.

– Что же вы так, мой мальчик? – спросил он с мягким, сочувственным добродушием. – Я за вас поручился! А вы бросились с кулаками на императорского агента! Что я вам говорил? Нужно беречься от неприятностей! Ниже травы, тише воды. Рассказывайте же теперь!

Все безразличие с Уна как рукой сняло. Он сам не понял почему, но ему страшно захотелось рассказать господину Ирн-шину обо всем. Не только о последнем недоразумении, но обо всех этих проклятых месяцах. О невыносимом, мерзком унижении, в котором он оказался, о безысходности, в которую сначала погрузился с головой, а потом отчаянно пытался не замечать. А еще о перевернутом доме, о женитьбе Кару на непонятно ком, да даже о чертовом рисе. Рассказать обо всем, что он так долго держал в себе, обо всем, чем ни с кем не делился, потому что иначе не смог бы больше уважать сам себя.

И, что главное, господин Ирн-шин был готов слушать и смотрел на него со всепоглощающим сочувствием. Только вот было что-то еще в его лице, отблеск какого-то едва заметного, словно бы с трудом сдерживаемого выражения. Ун его сразу заметил, но не сразу понял. А теперь пригляделся получше, и медленно сел на табурет. Под масляным сочувствием советника скрывалось восторженное любопытство. Как увлеченно блестели его глаза! И уголки губ подрагивали.

Это было любопытство ребенка, который склонился над мухой, бьющейся в паутине. Иногда он подносил к ней палочку и помогал освободить правое или левое крыло, иногда позволял посильнее запутаться, иногда подпускал паука поближе, а иногда отгонял его совсем. Пока ребенка забавляли ее мучения, не было для мухи ничего: ни свободы, ни смерти. А муха, что муха? Она была слишком мала, чтобы что-то понять, и обречена хвататься за пустые надежды и раз за разом вновь оказываться в ловушке.

– Ну что молчите? – спросил господин Ирн-шин.

Ун словно впервые увидел этого раана, но зато теперь понимал, чего тот ждет. Муха должна махать своими мерзкими лапками и умолять о помощи. Муха должна быть забавной.

– Есть у вас какие-то мысли, мой мальчик? Вы представляете, что теперь будет?

Надо было ответить.

– Не знаю, господин Ирн-шин. Наверное, будет разбирательство. Но императорский суд справедлив, думаю, отобьюсь. Если нет, ну что же, – Ун пожал плечами.

В камере воцарилась тишина. Господин Ирн-шин как будто даже растерялся поначалу, но потом вновь заулыбался, лицо его еще сильнее вытянулось, бледные пятна на щеках чуть дрогнули. Он все уже придумал, и, наверное, даже организовал, и только ждал теперь, чтобы его умоляли. Ну, и пусть ждет. Ун подумал о сестрах, себя не жалко – а что с ними будет? «А что, собственно, будет?» Если милосердие господина Ирн-шина зависело от настроения, а не от разума, так их все равно ничто не спасет, сколько не валяйся у него в ногах и не вылизывай ботинки. А попадут они к нему в немилость сегодня или завтра – не велика разница.