Крейсера

— Не понимаю, ради чего вам пришло в голову рисковать, если мир уже подписан? Через месяц‑другой вы были бы депортированы на родину в официальном порядке. Все русские любят взламывать двери, которые легко открываются обычным поворотом ручки. Впрочем, садитесь, господин мичман…

Он сказал, что известит посольство в Пекине о его появлении, денег на дорогу выдал только до Владивостока:

— Как‑нибудь доберетесь. Желаю доброго пути…

Владивосток ничуть не изменился за время его отсутствия. Но Скрыдлова не было, адмирала отозвали в Петербург для работы в Главном морском штабе, вся морская часть теперь подчинялась Иессену. Сергей Николаевич решил, что сначала ему надобно навестить вдову каперанга Трусова.

Конечно, предстояло выдержать очень тяжелую сцену, но Панафидин принес в дом Трусовых и радостную весть для матери — ее сын жив, вот его чемодан, вот на мне, сами видите, его же костюм, возвращаю его любимый галстук. Вдова не стала выпытывать у него подробности гибели мужа на мостике «Рюрика», за что Панафидин остался ей благодарен.

— Эти проклятые крейсера, — сказала она за чаем. — Недаром я всегда их боялась. Холодные, железные, страшные, негде повернуться от тесноты… Куда же вы теперь, мичман?

— На крейсера! — отвечал ей Панафидин.

Иессен встретил мичмана приветливо:

— Но я должен сразу предупредить вас, что русский флот пережил такую страшную катастрофу, после которой не осталось кораблей, зато образовался излишек офицеров. Вакансий нет! Впрочем, — добавил контр‑адмирал, — я не стану возражать, если кто‑либо из командиров крейсеров похлопочет передо мною о зачислении вас в экипаж сверх штата…

Флагманская «Россия» тихо подымливала на опустевшем рейде, но там был уже другой командир; «Громобой» попал в капитальный ремонт, а из впадины дока еще торчали мачты «Богатыря». В отделе личного состава сидел незнакомый каперанг и чинил гору исписанных карандашей, вкладывая в это дело всю свою широкую русскую натуру. Казалось, навали тут карандашей до колена, он их все перечинит. Панафидин сказал, что, очевидно, сейчас существует некая «очередь» на крейсера, а потому он согласен, чтобы его в этой «очереди» учитывали:

— Я бежал из плена. И чист аки голубь.

— Вот вы бегаете, а нам лишние хлопоты. Я вас на учет не могу поставить, пока не придут документы.

— Откуда?

— Из Японии, конечно. Надо же нам знать, сколько вы там пробыли, чтобы соблюсти законность в жалованье. Плохо, что вы не дождались организованной отправки на родину.

— Чем же я виноват, что стремился на родину!

— Могли бы и потерпеть. Теперь же до прибытия из Токио нужной документации я вас в экипажи крейсеров не запишу… Панафидин пошел к дверям, но вернулся:

— Простите, что отрываю вас от серьезного дела. За предпоследний поход на «Рюрике» я был представлен к Владимиру… кажется, даже с мечами и бантом. Что в Петербурге? Утвердили там мое представление к ордену или нет?

— Насколько мне помнится… Как ваша фамилия?

— Панафидин. Сергей Николаевич Панафидин.

— Нет. Ваше имя мне не встречалось…

Мичман вышел из штаба на Светланскую как оплеванный. В самом‑то деле! Стоило ли ему так мучиться, дважды свершив побег, чтобы здесь, уже дома, с разбегу напороться на острые копья бюрократических карандашей? Очень не хотелось бы ему обращаться к помощи Стеммана, но все‑таки, пересилив себя, он поехал в доки. «Богатырь» тяжко осел днищем на распорках киль‑блоков, пробоины в его корпусе, заживленные деревом, требовали покрытия листовой сталью, которой — увы! — на складах порта не оказалось. Крейсер, когда‑то образцовый чистюля, теперь выглядел захламленным, красные пятна ядовитого сурика на его бортах казались незабинтованными ранами…

— Да, да, войдите! — отозвался на стук Стемман.

Под стать крейсеру выглядел и командир его, еще больше облысевший, увядший, с мешками под глазами. Одетый в будничный китель, каперанг как‑то померк среди убранства своего салона, где от старых времен еще гордо сверкали зеркала, лоснился лионский бархат постельных ширм и обивки мебели.

— Догадываюсь, зачем пожаловали, — сказал Стемман.

— Нетрудно и догадаться, Александр Федорович: я молод, и, пока молод, надо делать карьеру. Я не стыжусь этого слова, ибо не карьерист, но каждый офицер нуждается в службе.

— И решили вернуться на мой «Богатырь»?

— Если посодействуете в возвращении.

Стемман сказал, что это не от него зависит:

— Кают‑компания, к сожалению, не резиновая. Если вас принять, значит, кого‑то надо выкинуть на берег.

— Печально… Неужели мне, молодому офицеру, теперь много лет ожидать, когда Россия восстановит и отстроит свой флот?

Стемман поднял над столом руки — как бы в раздумье и резким жестом опустил их на подлокотники кресла: шлеп!

Вопрос его был совершенно неожиданным:

— А… ваша виолончель? Так и погибла с «Рюриком»? Панафидин рассказал, при каких обстоятельствах она была расколота форштевнем японского крейсера «Адзумо».

— А‑а, — улыбнулся Стемман, — на «Адзумо» был командиром Фудзи… когда‑то мой приятель. Мы немало с ним выпивали в Нагасаки… перед войной, конечно. Как он теперь выглядит?

Панафидин неожиданно обозлился.