Крепость (ЛП)

И, все же, что-то не как всегда. Или такое мое восприятие зависит всего лишь от пронзающих меня болей, что, как мне кажется, я сразу вижу в пешеходах угрожающие признаки? Может меня просто лихорадит? Пульс стучит, так мне, во всяком случае, кажется, непосредственно в локте, и гораздо более учащенно, нежели ранее — а перед глазами, будто тонкий туман висит.

Уже давно испытываю сильную жажду. Медленно, но верно, жажда становится мучительной. Заскочить в бистро? А нет ли у меня предчувствия того, что мы можем попасть в ловушку? Нечто подобное буквально висит в воздухе! Я это ясно чувствую…

Одно определенно: В уличном движении можно увидеть гораздо меньше машин Вермахта, чем обычно. И нигде ни одного нашего солдата. Комендантский час? Нигде на улицах никого в форме. Это, по меньшей мере, необычно…

Боль в левой руке убивает меня. Рука стала такой толстой, что мне, конечно, придется разрезать рубашку, чтобы достать ее.

Пожалуй, температуры у меня нет, но все же холодный пот покрывает лоб и меня слегка трясет от озноба. Но что с того!

Самолеты-штурмовики нас не убили. Мы довольно легко отделались — для начала, во всяком случае. И так как я слегка суеверен, то ищу древесину, чтобы постучать по ней три раза. Наверху на крыше мне не пришлось бы долго возиться в ее поисках, но здесь вокруг лишь жесть и резина. Даже приклад в автомате не деревянный.

Моя раненая рука лежит тяжелым грузом и сильно пульсирует. Не следует ли поискать другой госпиталь?

Столб с указателями высится посреди перекрестка. Возможно ли найти из множества тактических знаков указатель военного госпиталя? Какая ерунда! У меня еще есть таблетки. Если проглотить немного больше, то, думаю, дела пойдут лучше.

Никогда прежде не встречал в Париже военный госпиталь. Я знаю только санитарную комнату в Gare de l’Est. Туда я как-то забрел однажды посреди ночи пешком — топал туда около получаса, так как метро больше не работало, а я боялся, что мог бы попасть в крупную неприятность в районе крытого рынка.

Не следует ли нам остановиться здесь, переночевать, Бартль хочет узнать от меня.

— Как Вы, с Вашей рукой-то…?

— Рвем отсюда как можно быстрее! И на этом точка! — даю Бартлю окончательный приказ.

Повозка, запряженная лошадьми, катит рысью вплотную к стенке набережной, где букинисты раньше выставляли свои зеленые ящики. Черная телега нагружена большими бочками.

Обнаруживаю бистро, возле которого на тротуаре стоят несколько стульев. Надо выпить! принимаю решение и направляю «кучера» почти вплотную к бордюрному камню. Так мне можно сидеть, не покидая кабины.

— Выходите, Бартль, и попытайтесь раздобыть что-нибудь выпить!

Мне видно как навстречу Бартлю медленно тащится официантка. Она, несмотря на немолодой возраст, еще не потеряла форму груди и виляет задом как молодая.

Бартль сразу же берет быка за рога и восхищенно цокает:

— О-ля-ля! — ему не видны злые взгляды хозяина заведения, который стоит на заднем плане между раздаточными колонками за барной стойкой.

Но вот хозяин покидает свою позицию и вразвалку подходит ко мне.

— Vous etes marins? — спрашивает он, подойдя ближе.

— Sans doute, monsieur!

Что за глупый вопрос? И почему этот человек признал в нас моряков, хотя на нас нет синей формы? Этот разговор почему-то мне совсем не по душе!

Как только Бартль приносит наполненный до краев стакан с красным вином, говорю:

— Живей, Бартль! Мне здесь не нравится…

— Но, господин обер-лейтенант…, — успеваю еще услышать, а затем у меня все чернеет перед глазами.

Когда кучер заводит свою колымагу, и мы трогаемся в путь, мне кажется, что моя голова сидит на шее совершенно свободно. Куда делось напряжение, остававшееся в мышцах затылка? Я ее совсем не чувствую и ноги тоже. Что должно означать такое состояние невесомости? Все же, это не был военный госпиталь! думаю как в полусне. Это был ужасный, покинутый всеми морг. Клятва господина Гиппократа — ее запихнули в страшную жопу. И туда же засунули все те тупые изречения, что вбивали нам в головы… Я должен немедленно справиться с этими страшными картинами и привести в порядок мысли! Но затем, внутренним взором вновь вижу пятнисто-черные от крови повязки на головах раненных. Руки и ноги в неестественном положении, будто у небрежно брошенных кукол-марионеток. И понимаю, что во многих из этих превращенных в кровавое месиво, изломанных тел уже давно нет, и не может быть никакой жизни. И, все же, несмотря на ужасные увечья, в палате было еще достаточно таких, кто пытался выжить и боролся до последнего дыхания.

Странно: Так точно я сумел увидеть сотни подробностей лишь за секундный взгляд — и внутренним слухом возвращаюсь к многочисленным жалобам, стонам и хрипам, звучавшим как од-но монотонное, глухое пение.

Никогда больше не смогу избавиться от этого страшного звука.

Упрекаю себя в том, что слишком быстро закрыл высокую, тяжелую дверь перед этими картинами из ада. Посмотреть бы подольше и точнее, как я приучен делать, а этого я и не сделал. Струсил? Перенервничал? Старый ужас перед видом крови и ран?

Теперь стыжусь этого.