Крестный путь

Олисава торопливо, замирая сердце, торкнулась в сенные двери, без надежды нашаривая уличную щеколду, хотя и точно знала, что старенькая этим путем с осени не ходит; на мост напуржило изрядно, а понизу намерзло ледых. Олисава метнулась на поветь. Иголочка света, пробившись сквозь расселину в полотне, выстелила тоненькую тропку. И по ней надо было пройти гордовато, не споткнуться, не поддаться лешачьим уловкам, не выказать слабости. Олисава верно знала, что Любим здесь; лишь скоси взгляд – и наткнешься на парня возле кошевы, опруженной к стене. Девушка даже слышала, как гулко бьется его сердце. Надтреснутый глуховатый голос достал ее у самых ворот, когда Олисава схватилась за щеколду:

– Правду бают?.. И неуж ждала?..

...Глупенькая, спеши на улицу, там-то тебя не достанет, не посмеет прилюдно теснить вражина. Чего доброго ждать от ветреника злоязычного, что слова мечет псам под хвост?

А рука-то на дверной заложке споткнулась вдруг и сомлела. И увязла Олисава по макушку, как в болотине, задыхаясь от гнетеи, и ноги стали будто дижинные, вовсе расквасились.

Темная гора сдвинулась к девице, голова каменной вараки терялась под притолокой, казалось, уходила через подволоку до самой крыши и раздвигала ее. Рука протянулась к Олисаве издаля, отдельная от тела, но споткнулась, повисла в воздухе, шевеля рачьей клешнею. Господи, ужас-то какой! Олисава призамгнула очи, притерлась спиною к дверному полотну, а бежать что-то раздумала; темной злобою окатило всю, и стало девице парко.

– Ну, чего молчишь-то? Молви хоть слово...

– Не нукай, не запряг...

– Погоди, не уходи. Дай сказать...

– За жданки деньги платят.

Олисава наконец-то откинула назад тяжелую щеколду, ворота скрипнули, подались в пятниках, метельный вихорок скользнул в щель и улегся у опорка, снежная пыль забусила, посеялась на повети, колюче легла на лицо. Олисава слизнула мокредь с губ. Тут рука поверх головы притиснула ворота, каменная чужая гора со знакомым с младенческих лет голосом, и запахом, и дыханьем накрыла Олисаву, лишила ее последнего света и надежды. И она, наверное, сдалась.

– Не грабай, не протягивай пакши-ти! – пробовала защищаться горюшица, упрятывая в заячиный воротник голову, искренно, до глубокого страха вновь пугаясь обманщика. – Противна, да? Видела, видела... Куксился, как с клюквы... Бабушка-задворенка? Не такой думал видеть, да?

– Дай сказать-то. Бросаешься, как волк на овчю...

– Знаю, что скисла, как гриб-моховик. – И вдруг выпела с вызовом, словно бы всему скопленному отчаянию дала волю: – Когда девице лет семнадцать, то всяк старается обнять; когда девице лет за двадцать, то всяк старается стоптать... Топчи! Смейся! Чего не регочешь-то, балун? Больно смешно!

– Помолчи уж. Разбазанилась. Знамо, нет никого злее осённой мухи да девки-вековухи. Бабка-дурка!

– Это я дурка? Ославил, а таперича я дурка?! – захлебнулась от возмущения Олисава, и голос ее сорвался в крик: – Изыди с глаз, сатана! Изгильник, семендыр толстопятый.

Глупенькая, чего примолвила? уж Любима-то, эту великанью гору крепко сшитых мясов, трудно представить семендыром, крохотной рыбешкою – сыном морской миноги, что во множестве живет на речных песчаных кошках. На семендыров мезенская ребятня удит камбал. Любим представил себя семендыром и засмеялся. И Олисава невольно улыбнулась, торопливо спрятала лицо.

– Олисавушка, свет мой в оконце. Купавушка любимая. Черничника сладимая. Ты послушай, как сердце мое трепещет. – Лишь первое признание вырвалось шепеляво, через натугу, с трудом пробилось через запруду внезапного непонятного отчуждения, а после нежные слова сами собою полились из сердечного родника, где скапливались, не мутнея, в эти восемь лет. – Я ж к тебе на крыльях. Я бы и белого кречета обогнал. Никакие бы вязки и тенета не удержали. – Любим шептал жарко и тихо клонился к долу, нашаривая для поцелуя девичьи губы, а наткнулся вдруг на сухой крепкий кулачок – как на сук впотьмах напоролся...

– Не приступай ко мне! Не смей меня хватать!..

– Сватов жди. Не отступлюся...

– А я их аньшпугом по бочинам...

Олисава выметнулась на взвоз, опрометью кинулась домой; подол старушечьего шушуна заполоскался меж сугробов в глубоком корытце тропы. Олисава плакала, но все в ней благовестило: «Он меня любимым цветиком окликал».

Воевода на кормлении будет пострашнее медведя; да ежли еще в чужой кут заглядывает, пересчитывая кади да клади, да в горсть смотрит, не чинясь, сколь полна она, – тут и вовсе туга, а поперечному да ломоватому – сплошная кручина. Заест да и косточки выплюнет. До Бога высоко, до царя далеко, а воеводская мурмолка затмит собою и соборную маковицу; молись да к земле охотней клонись.

Всяк в мире живет милостью – от государя до последнего прошака у росстанной часовенки; милостынька меж людьми ставит мосты. Коли щедро умаслить медведя-волостеля, так и самая черствая душа отпотеет, залосеет и отзовется надеждами...