Крестоносцы социализма

1 марта 1881 г. в России начал царствовать новый, предпоследний самодержец Александр III. Идеалом правителя он считал не отца своего, Александра II – реформатора и «Освободителя», а деда, Николая I. Как и Николай, Александр III полагался на палаческий способ правления и (символичная деталь!) ознаменовал свое воцарение – точно по примеру деда – пятью виселицами.

Шесть первомартовцев (А.И. Желябов, С.Л. Перовская, Н.И. Кибальчич, Г.М. Гельфман, Т.М. Михайлов и, несмотря на свое предательство Н.И. Рысаков) были преданы суду ОППС по обвинению в цареубийстве. Прокурором на суде выступал Н.В. Муравьев (позднее, при Николае II, министр юстиции) – друг детства Софьи Перовской[1479]. Теперь он именно Перовскую требовал повесить в первую очередь как распорядительницу цареубийства, хотя понимал, что главным «злодеем», «великим организатором» покушений на царя, как выражались жандармские хроникеры, был «страшный Желябов»

[1480].

Андрей Иванович Желябов действительно стал центральной фигурой процесса по делу 1 марта 1881 г. – самого громкого политического процесса в XIX в. и одного из самых выдающихся процессов вообще. Арестованный еще до цареубийства, он мог бы избежать участи первомартовцев, но 2 марта письменно потребовал от властей «приобщения себя» к делу о цареубийстве. Опасаясь отказа и как бы подзадоривая карателей принять его заявление, Желябов приписал в постскриптуме: «Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две»[1481]. Это заявление он написал, узнав об аресте Рысакова и заключив, что для столь ответственного процесса «Народной воли», как процесс о цареубийстве, Рысаков – фигура слишком мелкая и ненадежная. ИК, по-видимому, отлично понял смысл заявления Желябова. Во всяком случае, Перовская, как только узнала о нем, определила: «Иначе нельзя было. Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным»[1482]

.

На суде Желябов использовал как подсудимый все свои процессуальные права (делать заявления суду, участвовать в допросе свидетелей, оспаривать выводы прокурора, выступать с защитительной речью и последним словом) исключительно в интересах своего дела, нисколько не заботясь о себе лично, Он начал свою защитительную речь с такой преамбулы: «Гг. судьи, дело всякого убежденного деятеля ему дороже жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде»[1483]. Вся речь Желябова и была образцом защиты не его «личных свойств», а «цели и средств партии», образцом, который тем не менее раскрывает перед нами и его, Желябова, великолепные «личные свойства» «убежденного деятеля». В ответ на постоянные окрики председательствующего («Вы опять говорите о партии!») Желябов подчеркнул: «Моя личная задача, цель моей жизни было служить общему благу. Долгое время я работал для этой цели путем мирным и только затем был вынужден перейти к насилию. По своим убеждениям я оставил бы эту форму борьбы насильственной, если бы только явилась возможность борьбы мирной, т.е. мирной пропаганды своих идей, мирной организации своих сторонников».

Сознание правоты того дела, которое он отстаивал, придавало Желябову на суде избыток сил, так удивлявший (а то и восхищавший) очевидцев даже из враждебного лагеря. Держался он гордо, выступал красноречиво и с такой уверенностью в себе, какой недоставало ни прокурору, ни судьям[1484]. Зная, что его ждет виселица, он был полон неиссякаемого оптимизма, который сквозил и в том, как оживленно он переговаривался с товарищами, – особенно с Перовской, сидевшей рядом

[1485], и в том, как деловито вмешивался в допрос свидетелей и как последовательно вел свою программную речь, невзирая на окрики главного судьи[1486], и в том, с каким достоинством одернул он взглядом сановную публику, когда она зашикала на его слова «я русский человек»[1487]

.

Демократическая общественность России и Запада (в частности, Лев Толстой, Владимир Соловьев, Виктор Гюго) пыталась спасти первомартовцев[1488]. Но реакция жаждала крови. Обер-прокурор Синода («русский папа», как звали его на Западе) К.П. Победоносцев написал Александру III, что его «приводит в ужас» мысль о возможном помиловании Желябова и Перовской. «Будьте спокойны, – утешил „русского папу“ царь. – Что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь»[1489].