Критика цинического разума

рода мостики, связующие миры представлении медицины и поли­ции. Ведомства, занимающиеся борьбой с преступностью, уже дав­но используют медицинский жаргон. Зло, борцами с которым совместно выступают медицина, полиция и армия, предстает не только в различных его проявлениях — в виде болезни, преступно­сти и военного противника; его формы способны легко переходить одна в другую. Это сближает и «теоретические» воинственно-полемические дисциплины — военные науки, медицину и теорети­ческие концепции, на основе которых строят свою деятельность раз­ведслужбы и полиция*; отчасти это сближение фактическое, но в еще большей мере — методологическое. Все они следуют логике подозрительности, которая определяет формирование стратегий те­оретического и практического добывания знаний о враге. И совре­менная медицина — в еще большей степени, чем предшествовавшие ей формы врачевания,— тоже представляет собой черную эмпирию. Она основывается априори на том, что между субъектом и его бо­лезнью не может существовать никакого отношения, кроме вражды; следовательно, «помогать» субъекту означает способствовать его победе над агрессором — болезнью. Болезнь в соответствии с этим способом видения, превращающим ее во врага, неизбежно рассмат­ривается как вторжение противника, и понятно само собой, что с ней невозможно обходиться как-то иначе, кроме как противодейство­вать ей, обороняться от нее и давать ей активный отпор,— но уж никак не интегрировать или «понимать» ее. Представление о том, что болезнь, как и любое враждебное явление, может быть также изначальным и, в известном смысле, «истинным» самовыражением «субъекта», исключено уже в силу самой специфики современного подхода. В медицинской практике осуждается и отвергается идея, согласно которой болезнь к определенному времени может стать не­обходимым и истинным отношением индивида к себе самому и вы­ражением его экзистенции. Болезнь должна мыслиться как Иное и Чуждое, и это воинственно-полемически отделенное Иное и Чуж­дое медицина рассматривает, изолируя и объективируя его, точно так же органы внутренней безопасности смотрят на подозрительные элементы, а инстанции, устанавливающие моральные запреты,— на сексуальные влечения.

Медицина латентно-параноидного общества принципиально мыслит тело как нечто такое, от чего исходит опасность подрывной деятельности. В нем тикает, словно бомба с часовым механизмом, опасность заболевания; оно вызывает подозрения — как возмож­ный убийца обитающей в нем личности. Именно тело и совершит покушение на мою жизнь. Если во времена первых достижений в области асептики бациллы и вирусы были превращены в результате стилизации в некий демонический символ всего зловредного — вплоть до того, что политики стали сравнивать с бациллами своих противников (примеров тому полна как фашистская, так и коммуни-

стическая риторика: целое скопище еврейских, расово-чуждых, ре­визионистских, анархистских, разлагающих бацилл),— то сегодня, во времена второй волны достижений в асептике, как предполагае­мый враг воспринимается не только «чужеродное тело» (возбуди­тель болезни), но уже и собственное тело. Поскольку оно может заболеть, оно создает проблемы для внутренней безопасности. Это подозрение вызывает «медицинское» тело, то есть тело как поле битвы, на котором должна вести свои боевые действия превентив­ная и оперативная медицина. По некоторым статистическим дан­ным, подавляющую часть всех хирургических вмешательств состав­ляют превентивные операции и операции, проводимые ради того, чтобы исключить подозрение, то есть продиктованные недоверием и подозрительностью излишние меры, но эта их бесполезность ком­пенсируется облегчением от того, что опасения не подтвердились. Этот подход можно назвать методологическим пессимизмом. Тайна его заключается в том, что одной рукой рисуется черт на стене, а другой производится операция по борьбе с ним. Как и все системы обеспечения безопасности, такие меры проистекают от нагнетания страха и постоянной склонности опасаться. Если позволительно ут­верждать, что каждое общество выражает в медицине свое чувство жизни, то, судя по нашей медицине, оно у нас таково: жизнь слиш­ком опасна, чтобы жить, однако и слишком ценна, чтобы отказаться от нее. Между ценностью и опасностью жизни ищут какую-то вну­шающую доверие надежную середину. Чем больше утверждает себя жизнь, чем больше она обретает силу, тем больше ее превращают в нечто виртуальное, откладывают на будущее и оставляют за поро­гом; она превращается всего лишь в жизненный потенциал, ввести в действие и реализовать который не желают, поскольку такая попыт­ка невозможна без риска. Превентивная, оперативная, прибегаю­щая к протезированию и применяющая успокоительные средства медицина представляет собой зеркало, в котором отражается наше общество: в нем отражаются выступающие в модернизированной форме, но вызывающиеся древними инстинктами экзистенциальные страхи цивилизации, в которой каждому — явно или тайно — при­ходится опасаться насильственной смерти.