Критика цинического разума

Как только обнаруживается, что в многочисленных науках или, луч­ше сказать, в научных дисциплинах познающие скрыто или явно начинают считать предметы их познания чем-то враждебным, поня­тия традиционной теории познания — субъект, объект —

пред­стают в ином свете. «Субъект» означает нечто подчиненное, поэто­му в других языках он является омонимом слов «подданный», «за­висимый» (sujet, subject); в риторике «сюжет» обозначает тему, на полицейском жаргоне «субъект» — подозрительное лицо. Если те­перь этот «субъект» возвышается и превращается в центральный пункт современной теории познания, то это не просто ошибочное словоупотреблейие. То, что стоит за этим, представляет собой на­стоящую революцию. Субъективность стремится обрести суверен­ность, а для этого подчиненное желает подчинить себе то, чему оно могло подчиняться ранее. Мы наблюдаем полный поворот на 180 градусов и в том, что касается подозрений: подозреваемый (субъект) становится подозревающим. Подчиненное подчиняет себе окружающий мир и делает его для себя совокупностью «данных», данностей — заданных кому? Распоряжающемуся и располагаю­щему ими субъекту. Данные отдают себя в его руки, причем он, в свою очередь, не должен отдавать себя им. Подчиненный превра­щается в господина над данным.

Этот полный переворот (в скрытой форме произошедший, по­жалуй, относительно давно, а в явной форме представляющий собой явление Нового времени) составляет априори трансцендентальной полемики. Война субъектов, которые всякий раз делают объектом Иное — противника или вещь, только и создает фон для воинственно-полемической объективности «научных», просвещающих дисциплин. Вещь, которая противостоит мне, становится предметом * (исследо­вания). Любой объект — возьми мы его даже «в-себе», «сам-по-себе» — есть потенциальный бунтовщик, как противо-Я или как средство в борьбе против меня, точно так же, как Я могу стать субъек­том в философском смысле, только выступив в роли бунтаря против подчиняющего меня (делающего меня «субъектом»). В воле к зна­нию всегда проявляются интересы, которые не ограничиваются

знанием как таковым, но служат вооружению субъектов для их борь­бы против объектов. «Объективное знание» в этом смысле имеет характер оружия

(понятие «оружие», как мне представляется, выше рангом, чем понятие «инструмент», поэтому одна лишь критика ин­струментального разума не охватывает сферу воинственно-полеми­ческого полностью).

Верно ли это применительно к тем наукам, которые современ­ная рациональность считает образцовыми,— к естественным наукам? Можно ли отстоять справедливость утверждения, что эти науки рас­сматривали природу, свой предмет исследования, изначально как нечто враждебное или относились к нему недружелюбно-нейтраль­ным образом? Ведь именно в естественных науках — а более всего при исследовании биологии и физики — может показаться, что здесь по-прежнему преобладает относительно «мирное» понимание ими своей сущности. Но видимость обманчива. Разумеется, во всех на­уках есть и созерцательное крыло, но отнюдь не оно обеспечило им взлет. То, что вызывает их к жизни,— это императивы практики: конкуренция в сфере производства, в сфере политики, в военной области. К числу философских достижений экологии принадлежит доказательство того, что современные естественные науки — неза­висимо от того, как они себя понимают,— закладывают основы индустриальной техники и в силу этого оказываются вовлеченными в процесс, который, учитывая факты, можно охарактеризовать только как войну, направленную на порабощение и уничтожение биосфе­ры,— войну, которую ведут агрессивно наступающие цивилизации. Впрочем, был философ, немецкий еврей, влияние которого (если можно говорить о таковом) пришлось на времена Веймарской рес­публики, заложивший основы экологическо-философской критики западной хищнической индустрии,— Теодор Лессинг*. Везде, вплоть до вершин теории познания, наблюдаются следы суперхищ­ника — взгляд охотника в поисках добычи, так и шарящий и по органической, и по неорганической природе. Сегодня все более и более становится очевидным, насколько напрасны все попытки сно­ва нейтрализовать результаты исследования природы, объявляя их результатом чистого стремления к созерцанию,— будто они были добыты для подкрепления «естественнонаучной картины

мира». Слишком явственны самые тесные связи естественных наук с поли­тикой, экономикой и военной сферой. Они были и продолжают быть разведывательными отрядами, которые наша жаждущая завоеваний цивилизация засылает в ранее бывшие закрытыми и недоступными миры истин природы. То, что открыли и продолжают открывать в ходе своих исследований эти разведывательные отряды и первопро­ходцы естествознания, в сумме дает нечто, угрожающее самому су­ществованию объекта исследования — природы в целом.

Может быть, я выражаюсь чисто метафорически? Вовсе нет. Я хотел бы представить воинственно-полемический характер есте-