Критика цинического разума

Я хотел бы, чтобы дальнейшие размышления поспособствовали чему-то вроде поворота оси, вокруг которой вертится сегодня гос­подствующий в области теории познания критический прагма­тизм (Ч. С. Пирс, Ю. Хабермас, К.-О. Апель). Если заслугой этой прагматистской теории познания было то, что она, начиная с самых оснований, убедительно выявила, не одалживаясь при этом у метафизики, взаимосвязи познания и интереса, теории и практики, то у нее все же есть, по моему мнению, и явная сла­бость — чересчур схематичное понятие практики. Как мне ка­жется, предшествующие размышления позволили прояснить, по­чему нельзя довольствоваться теорией познания, которая прини­мает в расчет только два априорных интереса — к работе и к

коммуникации (интеракции). Ведь в любом случае есть и иные интересы, которые при попытке обосновать прагматизм можно мыслить как имплицитно присущие человеку, в том числе иссле­дуемое здесь стремление выстроить свою воинственно-полеми­ческую стратегию (а также прямо противоположные ему эроти­ческие или примирительные устремления). Неспособность или нежелание принимать их в расчет оборачивается недостатоком ре­ализма и конкретности. Трансцендентальная полемика (равно как и эротика, которую я не рассматриваю

в этой книге) представ­ляет собой взаимодополняющие измерения, существующие в той системе интересов, которая руководит познанием и определяет его форму. Война являет нам такую комбинацию мотивов труда и интеракции, которая никак не может быть правильно понята ло­гически с помощью доныне существовавших схем. Я утверждаю, что воинствующие, полемически-стратегические деятельность и мышление, которых перечисленные выше авторы касаются лишь мимоходом, на самом деле представляют собой такую область, которая покрывает и трудовую деятельность, и деятельность по управлению государством, и коммуникативную деятельность. Ни «старая», ни «новая» Критическая Теория не видят этого. Ни критика инструментального разума, ни критика функционалистского

разума не раскрывает той взаимосвязи стратегии и цинизма, ко­торую мы обрисовали здесь как отличительный философский признак модерна.

Труд и интеракция с самого начала проникнуты противоречия­ми войны и эроса, ссоры и примирения, разрушения и творческого созидания. В интересе к труду или интеракции всегда надлежит рас­крывать следующее: он с самого начала и вплоть до сегодняшнего момента определяет и поддерживает «форму теории», на которую накладывает свой отпечаток также и Воинственно-Полемическое или Эротическое; выбор той или иной формы «объективности» вовсе не такое невинное дело; точно также существует решительная разница, зависящая от того, какую форму точности мы избираем: точность полемиста или точность человека, испытывающего любовь*; если на самом деле существует такая априорная альтернатива, то о каж­дом предмете должно существовать учение двоякого рода (а не одна

сама по себе нейтральная теория, которую лишь впоследствии, а не изначально, решают применять, как принято выражаться, для дос­тижения добрых или злых целей). В то время как прагматизм фор­мально исходит из того, что существует однородное «сообщество исследователей», трансцендентально-полемическое видение пробле­мы позволяет изучать «войну исследователей» как исходное усло­вие, определяющее то, что они вырабатывают в качестве истин. В со­ответствии с этим исследование не представляет собой средства для нейтрального прояснения действительности, скорее, оно выступает как гонка вооружений в теоретических формах. Достигнутые позна­ния в таком случае выступают не столько в роли духовных инстру­ментов, служащих труду и взаимопониманию, сколько в роли ору­жия и в совокупности своей представляют не интеллектуальное бо­гатство, не энциклопедию, а арсенал, в котором накапливается оружие (интеллектуальные снаряды). Если есть желание удовольствовать­ся только такими априорными интересами, как «труд» и «интер­акция», то приходится отказываться от выяснения того, какой войне служат этот «труд» и эта «интеракция», каких примирений они по­зволяют достичь, или, если выразиться иначе, отказаться от выяс­нения того, занимает ли Я исследователя по отношению к «объекту» позицию обобщения, дистанцирования и овладения им или пози­цию, индивидуализирующую его, позицию близости с ним, застав­ляющую всецело отдаваться ему. С этой точки зрения вновь обрета­ет смысл различение двух «культур»^. В «Первой культуре» (кото­рая обладает гегемонией) мы наблюдаем примат метода, процедуры, способа исследования над предметами исследования; объектом здесь может быть только то, что оказывается в сфере схватываемого мето­дами и моделями. Если мы относим все, что касается методов, к субъекту, то мы вправе говорить о типе знания, который исходит из господствующих позиций познающего по отношению к познанному, когда первый поднимается над вторым: о примате субъекта (то,