Критика цинического разума

что это курьезным образом отличает точные и «объективные», а лучше сказать, объективистские, дисциплины, иллюстрирует взаи­мосвязь между четкой фиксацией неизменного объекта и искажени­ем и изменением характера субъекта). Это «вознесение» субъекта над объектом представляет собой плату за «объективность»; эта по­следняя покупается в то же время ценой того, что субъект в методо­логическом отношении ставится по стойке «смирно» и ему строго предписывается, что он вправе, а что не вправе делать при «позна­нии». Представление о том, что все настоящие науки в конце концов будут иметь по поводу одной проблемы только одну правильную теорию, в то же время предполагает ожидание того, что так называ­емое сообщество исследователей in the long run * превратится в одно­родную армию субъектов, которые все без исключения будут отли­чаться одной и той же методологической «установкой» t по отноше­нию к «вещам». Только тогда, когда субъекты облачатся в совершенно одинаковую теоретико-познавательную униформу (будут иметь одни и те же «интересы», одни и те же понятия, одни и те же методы), положения, высказываемые о субъектах, застынут в их окончатель­ном, а именно истинном (в смысле этого допущения) образе. Одно­го без другого быть не может. Там, где существует наряду друг с другом несколько гипотез, выдает себя слабость со стороны субъек­та — и эта слабость субъекта дает вещам шанс показать себя в их многозначности. Если заострить этот тезис до предела, то можно сказать: чем слабее наши методы, тем лучше для «вещей». Пока существует множество «интерпретаций», вещам не угрожает без­умие познающих, которые мнят, будто зафиксировали объекты — как познанные — раз и навсегда. Пока еще «интерпретируют», со­храняют воспоминания о том, что вещи есть еще и нечто «в-себе», которое не имеет ничего общего с их познанностью нами.

Если мы проследим эту мысль до самой последней ее крайнос­ти, то придем к формам познания, находящимся на противополож­ном полюсе. Здесь будет принят тот принцип, который Адорно на­зывал «приоритетом объекта». Если с провозглашением первичнос­ти субъекта с необходимостью возникает агональная теория, то из того обхождения с вещами, при котором признается приоритет объек­та, вырастает нечто такое, что вправе носить название эротической теории.

Там, где в игру вступает эрос, там и только там живет «Вто­рая культура», а там, где она живет, она принимает скорее образ искусства, чем образ техники. Художник и эротик живет, ощущая, что в большей степени вещи чего-то хотят от него, чем он что-то хочет от них, и что именно они втягивают его в приключения позна­ния. Он идет по направлению к ним, отдается впечатлениям, ими производимым, и, как истый исследователь, чувствует себя очаро­ванным и плененным ими *. Они для него — река, в которую он, по выражению Гераклита, не может войти дважды, потому что они, хотя и остаются теми же самыми, в каждый момент новы, продолжая

течь во все новых отношениях и во все новой оболочке. Если верно, что любовь каждое утро нова, то вместе с ней обновляются и предметы люб­ви. О них нам равным счетом ничего не «известно», в них ничего не «по­знано» — разве что «доверено» ими по секрету, как бывает при самой близкой сердечной связи; с ними нет никакой «объективности» — только интимность; когда познающий при­ближается к ним, то не как «иссле­дователь-господин»*, а как сосед, как друг, как привлеченный, увлеченный ими и вовлеченный в общение с ними. Для него эти вещи прекрасны, и он знает, что «любовная связь» с ними исчезнет, если однажды покажется, что все — одно и то же, постоян­ное, повседневное, тождественное, предсказуемое. Там, где кончается чувство красоты, начинаются война, безразличие, при котором

все равно и все равнозначно, или наступает смерть; совершенно правы были те философы, которые учили, что эсте­тическая составляющая имеет консти­тутивное значение для истинностно­го содержания познаний. Несомнен­но, при этом имеются в виду те познания, которые подчиняются принципу первичности объекта. Од-

нако Просвещение строго-настрого наказало нам не доверять таким познаниям. Ведь для него — поскольку оно не поправляет себя по­стоянно эротическим (эстетическим) познанием — объекты пред­ставляют собой совокупность того, чему нельзя

доверять и во власть чего нельзя отдаваться, поскольку и то и другое — и доверие, и стремление всецело отдаться — есть позиции, лишающие нас сти­мулов к борьбе, тех самых, которые сообщает нам жизнь и просве­щенный реализм. Признание приоритета объектов означало бы при­знание того, что придется жить, имея над собою какую-то власть, а поскольку мы как бы автоматически отождествляем все то, что сто­ит выше нас, с тем, что нас угнетает и подавляет, в соответствии с духом этого непросвещенного Просвещения может быть признана только позиция воинственно-полемической отстраненности, обеспе­чивающая дистанцию. Однако существует и приоритет иного рода,