Критика цинического разума

в свете освободившейся от чар рефлексии, в которой мы спокойным и невозмутимым тоном можем сказать, что означает наша «готов­ность к обороне». Только в эпоху модерна жизнь застыла, как лед, превратившись в оборону субъектов, так, что наше мышление — поздно, но не напрасно — смогло обрести истинное общее понятие для такой субъективности. То, чем действительно могла быть жизнь, с каждым днем все глубже забывается в развернутой системе пре­пятствий и препон. И все же нам могло бы помочь только то, что помогло бы нам разоружиться как субъектам — в каждой из сфер, в любом смысле.

Поскольку же «размораживание» субъектов, превращение их изо льда в нечто изменяющееся, подобно (гераклитовскому) пото­ку,— то, что составляло постоянную заботу творческого, вдохно­венного мышления,— остается главной задачей практического ра­зума, философия как теория разума обретает в этом свою наивыс­шую норму. Рациональность, которая поставила себя на службу субъективным косностям, уже более не разумна. Разум, который поддерживает наше существование, не обеспечивая нашего разви­тия, уже перестал быть разумом. Таким образом, зрелая рациональ­ность не противоречит «диалектическому» становлению. В конце концов самое что ни на есть строгое мышление должно выйти за свои пределы всего лишь мышления субъекта и подняться выше его. Не важно, на что мы сделаем ставку, чтобы достичь этого: на само­рефлексию в сфере философии сознания, на «коммуникативную де­ятельность» в сфере философии языка, на медитативное «расплав­ление» жесткого Я и слияние с миром в сфере метарелигии или на играющую трансценденцию в эстетической сфере,— в любом слу­чае выбор будет сделан в пользу разумного, то есть физиогномически-симпатического разума, позволяющего без всякого принуждения прислушиваться к склонностям нашего тела.

IV. Исторический раздел

веймарский симптом.

Модели сознания немецкого модерна

Все в целом оставляет жуткое впечатление, причем пугают не столько ужасные события, сколько пол­ная и совершенная уверенность, с которой нарушается негласный договор, существующий меж людьми. Впечатление примерно такое, как если бы кто-то в комнате заявил: «Между нами, животными, говоря...» Эрнст Юнгер. Жестокие книги (из сборника «Авантюрное сердце»)

Цинизм, как было показано, представляет собой основную фигу­ру изъятия из обращения ценностей в историческом процессе про­тивоборства сознаний. В нем «идеологии» пробуждаются к осо­знанию себя. В ходе истории периодически наступают времена, отличающиеся особенно циническим настроем (выражаясь марк­систским языком, времена приходящего в упадок классового гос­подства). Это эпохи, когда идеология становится рефлексивной, эпохи, в которые нормы и догмы культуры, полиняв и проник­нувшись иронией по отношению к себе, начинают играть со сво­ими внутренними противоречиями. Во всей предшествующей ис­тории человечества обретение рефлексивности ложным и злым сознанием всегда было симптомом культурной патологии — вы­ражением того, что господствующие слои вступили в стадию од­ряхления, на которой обнаруживается склонность к одичанию и освобождению от тормозов. Впрочем, Освальд Шпенглер, кем бы его ни считали, высказался по этому поводу с потрясающей физиогномической точностью. О временах заката можно гово­рить тогда, когда изначальные силы, обеспечивающие стабиль­ность ценностей наивности и примитивные волевые напряжения в слое, определяющем характер культуры и господствующем в ней, разрушаются стратегическими процессами обучения. Цини­ческим настроем отличаются поэтому времена пустых жестов и изощренной фразеологии с наперед обусловленным тайным под­текстом,— фразеологии, при которой за каждым официальным словом тайно присутствует личное несогласие с ним, совсем иное вкладываемое в него значение («мир, вывернутый наизнанку») и ирония; фразеологии, при которой вслух официально заявляют одно, а молчаливо подразумевают противоположное — то, о чем знают кое-что лишь посвященные, только точно так же «испор­ченные и развращенные», точно так же склонные к декадансу и к иронии. Улыбка авгура — это и улыбка тех классов, господство которых клонится к закату.