Критика цинического разума

Если кто-либо пожелает написать социальную историю недоверия в Германии, то его внимание должна привлечь в первую очередь Веймарская республика. Обман и ожидание обмана приобрели здесь характер эпидемии. В те годы постоянно существовал риск, что за абсолютно респектабельным и надежным видом скрывается нечто, не имеющее основы, хаотическое. Переворот произошел в тех глубинных областях коллективного чувства жизни, в которых проектируется онтология повседневности: смутное и глухое ощущение непрочности вещей проникло в души – чувство отсутствия субстанциальной основы, чувство относительности всего, ускорившихся перемен и вынужденного плавания по воле волн, от одного перехода к другому.

Это ослабление чувства надежности выливается в массовое распространение страха перед современностью и озлобленности на нее. Ведь она есть совокупность отношений, в которых все как раз и кажется лишь «относительным» и склонным к постоянным переменам. Этот страх и озлобленность легко оборачиваются готовностью отвернуться от такого неудобного и неуютного состояния мира и превратить ненависть к нему в «да», говоримое общественно-политическим и идеологическим движениям, которые сулят наивысшую степень упрощения и энергичнейший возврат к «субстанциальным» и надежным отношениям. Здесь проблема идеологии поворачивается к нам, так сказать, психоэкономической стороной. Ведь фашизм и близкие к нему течения были – философски говоря – в значительной части движениями упрощения

. Но то, что именно рыночные крикуны, расхваливающие на все лады новую простоту (добро – зло, друг – враг, «фронт», «верность себе», «единение и сплоченность»), со своей стороны, прошли через современную и нигилистскую школу изощренности, блефа и обмана, массам предстояло выяснить для себя слишком поздно. Столь простые на словах «решения», «позитивное», новая

«стабильность», новая

сущностность и надежность – ведь все это структуры, которые в «подводной», незримой части своей еще более сложны, чем те сложности современной жизни, за рецепт против которых они выдаются. Ведь они – защитные и реактивные образования и структуры, составленные из современных опытных познаний и отрицаний их. Антимодерн куда как современнее и сложнее, чем то, что он отвергает, и уж в любом случае он мрачнее, глуше, брутальнее и циничнее.

В таком лишенном надежности и всяческих гарантий мире аферист становится главенствующим типом эпохи par excellence. Дело не только в том, что резко возрастает количество случаев обмана, мошенничества, брачных афер, шарлатанства и т. п.; аферист – как в том убеждает себя, основываясь на опыте, общественное сознание – становится непременной и неизбежно присутствующей фигурой, моделью, созданной эпохой, и мифическим шаблоном. Во взгляде на афериста лучше всего реализуется потребность в наглядном воплощении этой двусмысленной жизни, в которой все то и дело выходит не так, как «задумывалось», «подразумевалось», «хотелось» и «имелось в виду». В образе афериста обретается компромисс между ощущением эпохи, говорящим, что все стало «слишком сложным», и потребностью в упрощении. Если уже невозможно вникнуть во все «великое целое», разобраться во всем этом хаосе денег, интересов, партий, идеологий и т. д., то все же можно разглядеть на единичном примере, как разнятся между собой выставляемое напоказ и то, что за ним скрывается. Наблюдая за тем, как устраивает свой маскарад обманщик, укрепляются в убеждении, что и вся действительность устроена точно так же и в ней сплошь и рядом все орудуют под масками, в первую очередь там, где за этим труднее всего проследить. Таким образом, аферист становится экзистенциально важнейшим и понятнейшим символом хронического кризиса современного сознания, проистекающего от его усложненности.

Для того чтобы рассмотреть феномены аферизма по отдельности, потребовалось бы отдельное исследование. Нужно было бы сказать о Феликсе Круле, герое романа Т. Манна; о его живом прообразе, гениальном мистификаторе, ясновидящем, великосветском льве и гостиничном воре Манолеску, элегантном молодом румыне, который заставлял всю Европу, затаив дыхание, следить за своими уголовными аферами и, кроме того, написал два тома мемуаров, где литературные мистификации соединились в одно целое с уголовными; следовало бы сказать о незабвенном гауптмане фон Кёпенике, являвшем собой поистине персонаж плебейской плутовской комедии, с театральной постановкой которой снискал шумный успех в 1931 году на сценах Веймарской республики Карл Цукмайер. В том же жанре пробовал свои силы фальшивый принц из рода Гогенцоллернов Харри Домела, использовавший стремление пролезть в аристократические круги, свойственное прусским снобам из числа реакционеров, и тоже увековечивший себя в опубликованных в 1927 году мемуарах.