Кроха

Мы провели все долгое утро в церкви Мадлен, и за эти несколько часов ожидания я почти забыла, зачем мы сюда пришли. Наконец я услыхала барабанную дробь, потом наступила тишина, а затем тишину внезапно разорвал грохот, сотрясший церковные окна, словно могучий удар грома, и оглушительная волна радостных возгласов. Мы приосанились, выпрямились, на всякий случай смахнув с одежды соринки. Теперь уж ждать оставалось недолго. Все могло произойти в любой момент. У меня по спине забегали мурашки. У Куртиуса заурчало в животе. Вдова, несмотря на прохладу, обильно потела. Эдмон держал на коленях тряпичного Эдмона. Мы, Эдмон и я, глядели друг на друга. Но мы ждали, просто ждали. И ни слова не произносили.

Около половины одиннадцатого городские ворота опять открыли, возвестив о начале очередного дня в деятельной жизни Парижа. Потом по всему городу стали распахиваться ставни, в окнах появились лица, люди занимались своими обычными делами: отправились за овощами и мясом на запоздало открывшиеся рынки, пили кофе в кафе, играли в шахматы в парках или снова шли спать. Примерно в это время, после половины одиннадцатого, нам доставили посылку. Вначале нас препроводили из церкви на улицу. Основная часть посылки лежала в тачке. На церковном дворе уже была выкопана могила, рядом с которой стояло ведро, наполненное негашеной известью. Нам вручили сверток в корзине и попросили поторопиться.

– На ней почти все волосы вырваны, – констатировал Куртиус.

– Распродали по клочкам, – пояснил один из мужчин, прикативших тачку.

Я взяла голову себе в подол. Тяжелая.

– Вам бы поспешать, – заметил мужчина с тачкой.

– Похоже, ваша женщина плачет, – добавил другой.

– Вряд ли, – возразил мой наставник. – Мари, ты разве плачешь? Что-то на тебя не похоже.

– Нечего ей плакать. Это неправильно!

– Мы ведь безымянные мастера, Мари, – сказал Куртиус. – И мы не испытываем никаких чувств. Мы не можем себе позволить что-либо чувствовать. Этим пусть другие занимаются. И ты должна это знать лучше, чем кто-либо. Сколько голов мы уже сделали? И отчего сейчас такие волнения? Мы же как газеты. Мы только регистрируем события. Это наша привилегия, Мари, – видеть то, что мы увидели, и сейчас настала кульминация этой привилегии. Короли ведь тоже умирают, самыми разными способами. И история регистрирует это в своих анналах. И мы тоже регистрируем. Факты. Факты.

– Благодарю вас, сударь. Мне уже полегчало.

– Так, это еще что за ерунда? – недовольно произнес мужчина с тачкой. – Старая дама тоже плачет.

Вдова Пико, эта неприступная крепость, заметила на своем платье пятнышко крови короля. Она ткнула в него кончиком пальца. Ее глаза, вне всякого сомнения, были полны слез.

– Король, – прошептала она. – О, наш король. Чем мы провинились, что дошли до такого?

Вид этой головы даже вдову привел в полное замешательство. Эдмон, который уже изверг свой завтрак, сидел, трепеща, рядом с матерью, запихав холщового Эдмона себе в рот.

Мы с Куртиусом принялись за дело. Мы передавали друг другу голову, чтобы таким образом хоть немного очистить от мусора срез крупной шеи, на котором болтались ошметки плоти со сгустками крови и кусочками костей. Я нанесла на лицо короля слой помады, стараясь не открыть ему случайно веки. Лицо ничего не выражало. Небольшие морщинки вокруг бровей. Губам надо было придать естественное положение и закрепить. Зубы были сильно сточены от обилия сладостей и выпечки – нет, не надо думать об этом!

– Его любимой книгой, – заметила я, – был «Робинзон Крузо».

– Масло! – распорядился мой наставник.

– Если с ним такое учинили, думаю, они вполне могут такое учинить и с Елизаветой, правда?

– Гипс, – невозмутимо произнес Куртиус.

Когда дело было сделано, мужчины положили две части тела короля в наскоро сколоченный деревянный ящик и засыпали негашеной известью. Я сложила засохшие гипсовые формы в саквояж отца Куртиуса, где им предстояло впредь храниться до очередных распоряжений Национальной ассамблеи. Эти пустые половинки были куда более жизнеподобны, чем все, что Куртиус изготавливал раньше. А потом мы отправились домой, осторожно огибая все препятствия на пути, чтобы не повредить свою тяжелую ношу. Покуда мы шагали, я все думала, что же теперь делать с восковыми изваяниями короля – один за трапезой, которого я вылепила, сверяясь со своими многочисленными карандашными набросками, и другой, в полный рост, которого я вылепила с натуры. Оба, в конце концов, были законченными скульптурными портретами, представлявшими собой единое целое. Но теперь было бы неправильно сохранять их в целости: после казни короля, самой собой, их следовало разъять.

Вдова взяла у меня тяжелый саквояж.

– Дай я понесу, – вздохнула она. – Ты и так давно уже несешь.

Ого, я стала членом семьи, вот оно как.