Кровь драконов

Лишь один дом выпадал из общего строя. С виду такой же, как все, чистый, недавно отремонтированный, он тем не менее отличался от соседних какой-то внутренней безжизненностью. Словно серый, мертвый зуб в ряду здоровых собратьев. С виду похож, а сердцевина гнилая.

Самовнушение? Да, скорее всего… Когда Робьяр с остальными приходил сюда в первый раз, ничего подобного он не ощущал. Или просто не обратил внимания?

… Пора.

Женщина уже как полчаса назад вернулась из магазина с корзинкой, полной продуктов. Он следил, как она идет по дорожке — еще не старая, она двигалась с явным усилием, и при этом безразлично, как кукла. Не глядя по сторонам. Если бы она слегка повернула голову, она бы заметила Робьяра, стоящего неподалеку. Он и не пытался скрываться. А она и не пыталась никого увидеть.

Может, он делает ошибку? И поговорив с ней, он совершит непоправимое? Если она тоже виновна? Ведь однажды она уже солгала, покрывая мужа…

Несколько шагов наискосок, по ступеням к обитой серым деревом двери, украшенной медной оковкой. И колокольчик над ней медный, слегка дребезжащий. Звон его рассыпался у порога тусклыми шариками, раскатился, затих… Не услышала? Нет, изнутри послышались легкие шаги и, скрипнув, дверь открылась.

Стоящая в дверном проеме женщина молча и спокойно смотрела на незнакомца перед собой. Не красавица, лицо полотняно-бледное, скучное, будто затертое… Как кухонное полотенце, пришло в голову Робьяра странное сравнение. И глаза тусклые — запыленные.

— Если вы за… к мужу, то он вернется только вечером, — произносит она. И мелькнувшая оговорка значит в ее фразе больше, чем дежурные слова. Она знает, зачем он пришел.

— Я хочу поговорить с вами.

— Зачем? Я в прошлый раз сказала все, что могла.

— Я думаю, теперь вы сможете сказать чуть больше…

Женщина несколько мгновений смотрит на него. Бледное, утомленное лицо неподвижно, но через ветхую, затертую ткань надетой маски, проступает смятение и… что-то еще. Робьяр ждал увидеть тревогу или страх, но проступающее на лице женщины чувство не имело отношение ни к тому, ни к другому. Оно слишком похоже на мучительное облегчение. Словно у больного, узревшего хирурга со скальпелем — да, впереди боль и страх, но и разрешение затянувшихся страданий.

Нет, он не ошибся, придя сюда.

— Проходите, — произносит она.

И он идет вслед за ней в небольшую гостиную, обставленную аккуратно и неотличимо от сотен иных гостиных. Только на каминной полке, празднично-яркие, столпились разноцветные бумажные звери. Много, самой разной формы и величины, от простых мышей до фантастических чудовищ, сложенные из цветной и даже газетной бумаги, они притягивали взгляд любого вошедшего.

— Так что же вы хотите мне сказать?

Несколько минут ничего не значащего разговора, который на самом деле состоит из попыток идти по тонкому, трескучему от напряжения льду. Они обмениваются репликами, встраивая тонкий мостик взаимопонимания и опасаясь понять, что никакого моста и нет вовсе. Ненужные фразы, недомолвки, осторожно брошенные намеки и нетерпеливое ожидание реакции на них… Лишь для того, чтобы, наконец, перейти к самому важному. Ради чего он явился сюда. И ради чего она ждала его визита.

— Почему вы не пришли все рассказать сами? — разом отсекая все, спрашивает он.

Она мгновение молчит, закаменев, еще не готовая так открыто признавать его и собственную победу. Затем пожимает плечами, опуская взгляд.

— Что рассказать? О чем? О том, что я не смела допускать даже в своих мыслях? Что отгоняла от себя, надеясь, что это не может быть правдой? О своих домыслах, которые казались мне бесчестными по отношению к нему…

— Это вы прислали мне газету?

— Я.

— Зачем?

— Может быть для того, чтобы хоть что-то изменить.

— Вы боялись?

— Н-нет… Да.

— Его?

— Другого. Того, что в нем… Хотя нет, это ложь. Не боялась. Мне нечего боятся, кроме того, что Он станет однажды сильнее человека, которого я любила… Что вы так на меня смотрите? Не думаете, что его можно любить? Или не понимаете, как его можно любить?.. — Она смотрела на Робьяра сухими, блестящими, как от жара глазами в которых плясало, выжирая все и вся давнее, беспощадное пламя. — Я любила его еще со школы, только он не знал этого… Он, дурачок, думал, что никому не интересен. Да и, честно сказать, так действительно было. Он ведь обычный… Как я. И нужно было смотреть очень внимательно, чтобы увидеть в нем что-то такое, невозможное… Он делал из бумаги зверей и птиц и выбрасывал их. Я подбирала…

— Это его работа? — Робьяр кивнул на каминную полку, где растерянно толпилось бумажное зверье.

— Нет… Это моей… нашей дочки. Он научил ее. Она все время делает этих зверей и рассовывает их кругом, по полкам, по карманам, по сумкам, в саду. Зачем — не говорит, но мне кажется, что она верит будто они защищают нас…