Кровь и почва русской истории

Характерообразующей чертой второго периода истории русско-западных отношений, начало которому положила Октябрьская революция, стало выдвижение проблемы Запада в центр массового дискурса. Именно целенаправленные усилия большевиков, которым традиционно приписывают антизападную ориентацию (в действительности ситуация никогда не была столь однозначной), привели к тому, что Западом оказалось тематизировано все без исключения общество, а не только элита. В этом смысле распространенное мнение об изоляционистской стратегии советского коммунизма, его стремлении отгородиться стеной, создать самодовлеющий мир нуждается в серьезной корректировке. Возведение политической стены между советской Россией и Западом сопровождалось одновременной форсированной, насильственной и всеобъемлющей индоктринацией Запада-как-Другого  в сознание советского человека. За немногим более 70 лет своей власти коммунисты объективно,

вне зависимости от своих субъективных устремлений, добились более масштабной и глубокой вестернизации русского сознания, чем Романовы за триста лет своего правления. Советская модернизация включала и существенную вестернизацию.

В третий, постсоветский период проблема Запада потеряла прежнюю интенсивность и стала смещаться из фокуса массового сознания русских на его периферию. Сложившиеся в предшествующие исторические эпохи константы отечественного восприятия Запада в основном сохранились, но само это восприятие стало более сбалансированным, рациональным и критическим, менее эмоциональным.

Формирование русских констант восприятия Запада

Обратившись к непосредственной истории русско-западных контактов, нетрудно заметить, что их возобновление в конце XV в. происходило в качественно ином историческом контексте, чем в домонгольскую эпоху. Россия только что обрела независимость и оказалась, после падения Константинополя, в роли единственного хранителя восточного православия, что порождало обостренную чувствительность русских в отношении любых – действительных или воображаемых – поползновений на их политический и религиозный суверенитет. Единственная независимая православная держава современного ей мира переживала глубокое чувство одиночества, парадоксально подтверждавшее уникальность, религиозную правоту и великую миссию России – миссию, которая потенциально распространялась и на Запад. Знаменитая формула «Москва – третий Рим (курсив мой. – В.С.)» рассматривала Русь как завершение и кульминацию исторического движения, начатого на Западе, что означало как генетическую связь России с Западом, так и ее религиозное превосходство над ним.

Однако Запад не был готов признать эсхатологическое призвание России и вообще сомневался в ее принадлежности к миру христианства. «Русские люди, освободившиеся от монгольской неволи, никоим образом не ощутили помощи или деятельной симпатии со стороны христианских “родственников” из европейской семьи народов… На Русь смотрели как на возможный объект воздействия, а не как на члена европейской, христианской семьи народов. Для России на Западе собирались грозовые тучи не в меньшей степени, чем на традиционно таящем опасность Востоке»[306].

Снисходительное презрение Запада к далекой «варварской» России питалось его технологическим, культурным и военным превосходством. Европа приступала к открытию и колониальному освоению незападного мира, начинала свое восхождение к вершинам мировой гегемонии. «Сделочная» позиция Запада в отношении России была заведомо сильнее, не оставляя русским альтернативы усвоению западного опыта, если они хотели сохранить свою независимость. В то же время эта жестокая и вынужденная необходимость, неумолимая поступь истории требовала психологической и культурной компенсации, которую выполняла идея русского религиозного превосходства.

Тем самым закладывалась характерная для последних пятиста лет амбивалентность русского отношения к Западу: «исконное благочестие», презумпция духовного превосходства русских, с одной стороны, и признание западного первенства в практических вопросах, с другой. Порою эти идеи были разведены и локализовались в различных культурных группах, но со временем они все чаще соединялись (в различных пропорциях) в умах и сердцах одних и тех же людей, создавая причудливое соединение «любви-ненависти» к Западу. В чистом, беспримесном виде ни одна из этих тенденций никогда не брала верх на сколько-нибудь длительное время.