Кровь и слезы Луганска

 Никто не кричал. Белые лица смотрели из автобусов, белые лица смотрели на грузовики.

 Никто не кричал, двадцать второго июня две тысячи семнадцатого года, когда украинские "Гиацинты" решили отметить свой праздник.

 Люди закричали, когда машины без детей вернулись.

 И те солдаты, которые стояли в оцеплении, начали садиться в "Уралы", "Камазы", а, кому повезло, и в штабной желтый автобус.

 Город Кировск закричал:

— Не бросайте нас! Родненькие! Рооодненькие!

 Толпа бросилась под колеса. Водилы гудели, но это было бесполезно. Женщины стучали в окна — руками, туфлями, палками. Кто-то пустил слух, что "Призрак" уходит и отдает Кировск на растерзание украинцам.

— Не оставляйте нас! — гул толпы становился все сильнее.

 Сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром.

 Кричал Аркадич. Кричал Добрый. Кричал Оскар и Цукер. Кричали все:

 — Женщины, спокойно! Мы остаемся здесь!

 Но "Призрак" бросил их. Хохол, Рамзаныч, Фил, все другие — бросили их. Всех бросили. Всех тех, которых видел в них защиту.

 Солдаты уехали на передовую. Не выспавшиеся, голодные, уставшие. И сразу давшие ответку по позициям нациков.

 Несколько десятков СМС осколочно-фугасного типа прилетело по передовой украинской армии.

 Где-то к полудню установилась тишина.

 Одним было нечем стрелять. Водители, типа Рамзаныча, спали под тентами, а "Уралы" были уже пусты.

 У тех, других, с другой стороны линии фронта — стрелять было некому. Все умерли или стонали под завалами. Умудрились даже пару "коробочек" поджечь.

 Рамзаныч потряс головой, попытался вытряхнуть залпы из ушей:

— Я так з-з-заикаться п-п-п-ерестану...

 И над степями и терриконами Кировска вновь установилась тишина. До вечера. Но дальше передовой украинцы больше не стреляли. А это не страшно.

 "Мы — мясо. Мы — броня. В нас застревает железо, которое должно было убить детей. А школа? Придет время — восстановим и школу" — как-то так подумал Фил, сняв бандану и вытирая ею пот на лице.

 Но вслух об этом никому не сказал.

 На следующий день ОБСЕ сообщила, что нарушений Минских соглашений на линии соприкосновения не зафиксировано.

 Обе же соприкоснувшиеся стороны обвинили друг друга в провокациях.

 То такое. То бывает.

Везунчик Корж

 Мирону Коржу везло всегда. С самого детства и даже раньше.

 Отец Мирона, Тарас, бил жену смертным боем каждые выходные. Это у него таким ритуалом было — выпить в шинке горилки добрых чарок штук десять, закусить цибулей с салом, вернуться домой и бить жену. За что? А за то, что порченная досталась, крови на простыне не было. Ну и так, для воспитания. Бабу надо в узде держать. А то, что беременная — так что, дидовы обычаи нарушать?

 Вот в одно святое воскресенье и повесилась Ганна. Тарас пришел с храма, нашел жену в петле. Зараза такая, прямо под иконами повесилась. С досады пнул ее в живот. Тут Мирон и полез на белый свет. Повезло, что повитуха в соседках жила.

 И ведь выжил Мирон. А мамка — нет.

 Странно, но отец Мирона не бил. Но и не привечал. Внимания не обращал — растет и растет. С малых лет в пастухи, потом к кузне было прибился, но долго там не удержался — дышать не мог у горна. Но так, ничего жил. Правда, дивчины его не привечали, когда подрос. Некрасивый вырос. Ну оно и понятно — недоносок с впалой грудью.

 Так бы и жил Корж, не подозревая о своем везении, если бы не война.

 Первый раз его призвали в сентябре тридцать девятого. Но польский подпоручник не успел призывников даже до Львова довезти, как война кончилась. Пришли красные москали, навоняли бензином, поломали танками забор у старой Гарпыни — правда, починили потом, а подпоручника заарештувалы. Призывников же распустили по домам.

 А после пошли одни хорошие новости за другими. Крестьянам разрешили ездить в города без разрешения старосты. Молодежь начали звать в школы да университеты. Только Мирон в университеты не пошел — а зачем? Ему и двух классов церковной школы хватало: считать свиней умеет и хорошо.

 В село приехали чудные люди. Тоже украинцы, вроде бы, только говорящие как-то странно. Одеты хорошо, грамотные, а простого не понимающие. Начали колхоз организовывать. Мол, вместе работать легче. Вежливо уговаривали, что там медовым речам иезуитов. Но народ, приученный годами к панскому хамству, вежливость считал трусостью. И понимал, что добро, собранное в общее, легче властям забрать. Это ж не по каждому двору ходить оброк собирать. Заглянули в коллективный амбар да и забрали все. Вот люди свое и закапывали. Хай сгниет, або никому не достанется.

 Старый Корж с досады помер, когда собрался было свиней резать. А Мирон взял да и отдал живность в колхоз. За что получил похвалу от председателя. Но передовиком Корж не стал, в чем ему опять повезло. Только он тогда об этом еще не догадывался.

 Осознание удачливости пришло лишь через два года.

 Мирона снова призвали в армию, на этот раз в Красную. Да только он опять послужить не успел, как попал в немецкий плен.