Круг замкнулся

Он зажмурился, закусил губы, кивнул и отошел к костру – все так же с закрытыми глазами. Сел на землю, покачиваясь из стороны в сторону, и зачем-то еще несколько раз кивнул. Стел плакал.

Пусть так. Это не сейчас.

Белянка потянулась к Рани. Всем существом: всем, что еще осталось от души.

Ответом была тишина. Когда собираешь тепло с поверхности камня – в нем и то больше жизни и силы, больше воспоминаний: о касаниях дождя, жаре солнца, о людях, ящерицах, птицах и былых временах. А здесь лишь смертный холод кожи.

И тишина.

– Пусти, – прошептала Белянка и обронила слезу на впалые щеки Рани. – Я не сделаю тебе больно.

На мгновение она замерла, балансируя на грани.

Зачем так нужно пробиваться к умирающей душе? Что это изменит? Кого спасет? Так сказала Ива – и только?

Нет. Что-то рвется туда, внутрь измученного тела, в глубину закрытого сердца. Во что бы то ни стало нужно понять, прочувствовать и… простить. Даже если Белянка сама не доживет до вечера – здесь и сейчас осталась последняя возможность понять и простить убийцу Стрелка. И без этого дальше просто нельзя: ни жить дальше нельзя, ни умирать. А может, все дело в том, что что-то знакомое, что-то созвучное слышится в этом разрушенном человеке? Но в этом Белянка боялась признаться даже самой себе.

Крепко сжала левой рукой правую ладонь Рани, а правой – левую.

Круг замкнулся.

Вместе с током тепла Белянка хлынула внутрь чуждого израненного тела. И с трудом сдержала крик.

Холодно. Трудно дышать. Хочется пить. Как же хочется пить! Больно шевелиться, думать, глотать. Темно и холодно. Ни вырваться, ни продохнуть. Нет ничего. Уже давно совершенно ничего нет – ни рук, ни ног, ни шеи, ни живота. Особенно правого плеча. Только месиво боли и жара. Жар внутри. А снаружи холод. И скоро взорвется перегретая вязкая кровь. Закипит. Выльется горлом – и все закончится.

Как же хочется пить.

Усилием воли Белянка отыскала саму себя, собрала воедино и в третий раз взмолилась:

– Впусти…

Со страшными проклятиями, грохотом и треском темнота расступилась, и Белянка обнаружила себя…

… на кованом мостике.

Вода, подернутая гнилью и выцветшей ряской, пахла болотом. Завитки некогда черной решетки обломились сколотыми клыками, поросли сизым лишайником и плетями паутины. Выл ветер, трепал лохмотья, поднимал золу из щербатых щелей под ногами – камни вздыбились, будто кто пытался взрыть мощеную дорогу: скреб когтями и бил копытами.

Края мостика терялись в тумане.

И больше не было никого и ничего.

– Рани! – воскликнула Белянка.

Эхо отозвалось на знакомое имя гулко и больно, заплакало о незалеченных ранах.

Ранах. Ранах.

– Где ты?

Где ты… Где-где?.. Ты-ты?..

– Покажись!

Покажись. Кажись. Жизнь-жизнь.

Всколыхнулась гнилая ряска, дрогнул мостик, в воду свалилась пара камней, и булькнуло:

– Убирайся!

Белянка перегнулась через решетку и на пару мгновений, пока не сошлась болотная муть, встретилась взглядом с черными дырами глаз на белом лице.

– Убирайся или умри вместе со мной, – шептали искусанные в кровь губы.

– Умри? – расхохоталась Белянка и зажала уши, чтобы не слышать эха.

Не думая, не рассуждая, она перегнулась вниз и нырнула в густую гнилую воду.

Это всего лишь сон, наваждение, самообман умирающего существа. Да, можно забраться так глубоко, что не выбраться, заблудиться в чужой душе, раствориться в токах тепла. Но что ей терять? Чего бояться?

Тина забила уши, рот и ноздри. В глазах помутнело от донного ила и грязи. Но руки и ноги уверенно гребли вниз, погружая все глубже тело, пока нос не уткнулся в сжатую кулачком ладонь.

– Убирайся! – прогудела вода, но руки утопленницы крепко ухватили запястья ледяными пальцами.

Воздух кончился. Паника спазмом подступила к горлу, сжала виски.

Наваждение, сон, самообман. Здесь нельзя задохнуться, потому что здесь нет воды. Потому что здесь нет тела. Здесь ничего нет. Тело сейчас в безопасности, в родном лесу, на поляне. А это лишь токи тепла, выкрашенные на вкус и цвет хозяйки.

Белянка вдохнула. Глубоко, полной грудью вдохнула и прокричала:

– Впусти! – и сама сжала ее запястья, вывернув руки, прильнула к зябкому телу, врываясь глубже, дальше, раньше – прорываясь к самому сердцу.

Вынырнули они в крохотной комнатке в обнимку на узкой лежанке. Тело Рани больше не было ледяным. На вытянутой шее пульсировала жилка, а на лысой голове краснели царапины.

Белянка отпрянула.

Без волос Рани походила на мальчишку. А ее глаза… они были изумрудно-зелеными с крапинкой желтых самоцветов, и громадные черные зрачки сочились такой болью, что хотелось выть. И скулы, и подбородок, и нос – все, что так отталкивало в Рани, здесь казалось нежным, беззащитным, мягким, почти детским. Рани не шевелилась и смотрела в потолок, натягивая на колени изодранное платье и хватаясь за живот.

– Где мы? – прошептала Белянка и огляделась.

Широкий подоконник вместо стола, латаные шторы, на гвозде темно-синее платье и белый фартук с яркой нашивкой, в углу веник, тряпка – и все, не развернуться.

Ветхая дверь сотряслась от ударов кулаком.

– Убирайся отсюда, шваль! Выжженные черным багульником нам не нужны!