Кружение над бездной

И все ведь пьют, но не на всех жены с ножом кидаются. Наоборот, возятся, спать укладывают, ботинки снимают, бутылочку на опохмел покупают… Короче, по–доброму, с пониманием относятся. А тут прямо что–то страшное!!!!

Смешно, но безверие совершенно не мешает дремучему суеверию. Я жутко суеверен. Более того, сам придумываю себе суеверия. Если вижу нож — стараюсь его спрятать подальше. Видимо, никак не могу забыть тот проклятый вечер, когда я приехал к Лиле. От меня ее увез отец. Беременную. Он меня сразу возненавидел. А она, сбежав от меня в другой город, потом, видимо, раскаялась…

Наш ребенок к тому времени уже родился. Она позвонила, позвала. Я всё бросил… В общем, и бросать–то было нечего. Приехал. Прожили две недели. Опять началось. Я ревновал ее к прежним хахалям. Я ей сказал, что у меня уже есть другая женщина. (Ну, было пару раз, так, по пьяному делу…) А она пошла на кухню. Я думал, она там плакать будет. Как бы не так. Я вошел, а она неожиданно пырнула меня кухонным ножом в живот. Я ничего не успел сообразить. Смотрю — кругом кровь, какая–то неестественно алая. Даже не сразу понял, что это моя кровь, что это кровь вообще… Она тем временем спокойно вызвала милицию и «скорую» и сказала им, что я сам себя пырнул ножом. Я, конечно, подтвердил. Подписал протокол. Кормящая мать… Малюсенький ребенок. Она знала, что я не выдам.

Мне сделали перевязку. Пырнула неглубоко, так, мышцу разрезала, а брюшину не проткнула и органов никаких не повредила. Как выразился один мой друган — побаловалась. Хотела бы убить — убила.

Ее отец сунул мне денег и выселил в дурную гостиницу. Я оклемался и уехал к себе.

А она меня до сих пор любит. Давно замужем за кем–то, а я знаю, что любит… А я ее — нет. Как женщину, да, именно как женщину, я, может, ее и хотел бы, но не более. Хотя и выгляжу, как бомж, а все же глубоко всадил себя ей в сердце. Она мне — нож в живот, а я ей — себя в сердце… Вот такое взаимное проникновение.

Не так давно потряс меня один случай. Я подходил к дому и наткнулся на бомжа, он умирал прямо на тротуаре. Я наклонился, и он вцепился в мой шарф. Было холодно. Он весь дрожал.

— Вызови «скорую»! Я умираю!

Ну, у меня тогда еще был мобильник. Я вызвал. Прождал на морозе не меньше часа. Они приехали, увидели, что он бомж, и бросили там же, на улице. Что мне было делать? Тащить его к себе? Я сказал: «Прости, браток», и ушел не оборачиваясь. А вслед неслись его стоны. Такие громкие, будто наигранные, ненастоящие… На следующее утро дворник аккуратно передвинул мертвое тело в сторонку, закрыв ему лицо варежкой. Потом его как–то быстро увезли. А ведь было это в двух шагах от моего подъезда. А что, если я мог его спасти? Может быть, он не был смертельно болен, а просто замерзал? Мороз–то был знатный.

И что бы я себе ни шептал, что бы ни внушал своей совести, не идет у меня из памяти этот бомж. Вот не идет, и всё. Острее, чем кухонный нож моей бывшей женушки, запал мне в душу. Как такое объяснишь? Богом? Совестью? Где были хваленые благоверные христиане? Почему я, безверный, должен был час стоять на морозе и ждать коновалов?.. А они, Гиппократ им в задницу, бросили его умирать. Протокольно, правомерно, бесхитростно.

И что во мне говорит? Сострадание к этому совсем незнакомому человеку? Страх закончить таким же образом? И то и другое одновременно? Рвотный рефлекс на разглагольствования о бессмертии души и любви к ближнему?

Мой бывший благодетель Герберт Адлер — неофит. Воцерковился. Просто анекдот. Часами обращал меня в православную веру. А я ответ всё про бомжа умершего талдычил. Нет и не может быть Бога в мире, в котором происходит такое. А сам думал об отце и нащупывал шрам от ножа. Я как–то даже рассказал Адлеру про этот шрам на моем левом боку.

— Ну, что ты можешь сказать о моей благоверной?

Адлер, почмокав губами в телефонную трубку, промолвил:

— Она у тебя правша.

Пинкертон хренов. Всё увещевал:

— Ступай в церковь, спроси, где ставить за упокой, поставь свечку за отца. Потом поставь за здравие, за мать и сестру, и помолись.

— Не умею я молиться!

— Тут и уметь нечего… — Было видно, что Герберт и сам еще не очень умеет. — Ну, скажи от себя, скажи просто: «Господи, Боже мой, прости мне все грехи мои…»

— Да какие у меня грехи? — сразу перебил я его.

— Мне тоже поначалу казалось, что я безгрешен. И что, думаю, я на себя наговариваю? А потом потихоньку такое сам в себе нашел — и ужаснулся. Молитва и покаяние, видимо, для того и нужны, чтобы самого себя внимательно разглядеть…

— Да некогда мне молиться.

— А ты молись, когда есть когда!!! Не человек для молитвы, а молитва для человека!

— Герберт, отстань. Ты хочешь, чтобы я обращался к тому, в кого не верю? Это всё равно, как если бы ты попросил меня обратиться с мольбами к шифоньеру. Только с Богом еще хуже. Шифоньер–то вот он. А Бог где?

— Пообещай мне, что сходишь в церковь.

— Да уймись ты. Был я в твоей церкви.

— Когда?

— Когда на Лиле женился.

— Вы что, венчались?

— Нет, просто после загса зашли. Она захотела. Ну, походили, посмотрели и вышли.

— Шесть лет назад?