Кружение над бездной

Залюбовался ямбическим зачином последней фразы, а потом понял, что так бы не написал. Если совсем темно, то почему мазут на шпалах блестит? Скорее уж темнеет. А вот рельсы да, светятся. Мне ли, выросшему в железнодорожном городке в сотне километров от Москвы, этого не знать. Перестук колес, запах креозота, объявления по станции, которые в тихие летние ночи слышны на самых дальних окраинах города, старые вагоны, брошенные на запасных путях, где рельсы заржавели, а меж шпалами пробивается трава, — всё это мне знакомо с раннего детства.

Короче, получил последнюю зарплату, феноменально смешную по сравнению с моими былыми доходами в эпоху работы на Адлера… Помню, он как–то меня спросил: «Послушайте, Андрюша, что же еще я могу вам дать?» Козел, да и только… Вот вам и все данные, полученные из разведывания адлеровской сущности и проведения аутентификации его души. Так и представляю его, заядлого обжору с прыгающими щеками, отыскивающего на столе очередной деликатес. Он все время не дослушивал меня по телефону (я, особенно если в запое, люблю выражаться обстоятельно), говорил, что ему пора обедать или ужинать. Или что там еще бывает у состоятельных людей? Я всегда досадовал на себя поутру и пребывал в в крайнем недоумении после разговоров с ним. Эх, Герберт, Герберт. Ты — голодоморный деспот. Где ты был, когда я по пьяни был ограблен и сжался от отчаяния, поняв, что моя банковская карточка пропала, а там все мои сбережения — полторы тысячи долларов. Да, Герберт деньжата спас, но прикарманил себе. Точнее, он перевел сразу только шестьсот, да и то моей матери. Недавно перевел еще шестьсот. Оправдание? Ты, говорит, упьешься до смерти… Ты, говорит, пьешь, пока у тебя не кончаются деньги. Это правда. Хотя тоже мне, нейрохирург моего алкоголизма. Но какое ему дело? Надо было всё с карты снять… Хотя если бы деньги были налом, то он не смог бы их спасти… А обещал меня не бросать… Как оценить постоянство, которое сильнее всякой любви? Просветил бы меня хоть на йоту, господин толстосум. А то я тут ношусь как кометовидный, медленно бегающий заяц экс–чемпион в вечно дурном расположении духа. И Бог не сотворил никакого чуда, не открыл вентилек, а просто обшнырял… Тоже мне, по образу и подобию моему, двугубый…

29

Аморфная эмульсия пространства плотно облегала жизнь Герберта. Ему не нравилась его жизнь. Эльза призналась, что и она не в восторге от своей. Прошлая их жизнь казалась им почти смешной, но и она, эта самая прошлая жизнь, им не нравилась. А вот какая бы жизнь им понравилась, Адлеры не знали. То есть гораздо легче создать себе любую жизнь, чем понять, какую именно ты действительно хочешь.

— Почему у всех других жизнь сбалансирована и спокойна, а у нас нет? — вопрошала Эльза.

— Ну, во–первых, это нам только кажется, потому что мы знаем мало подробностей о жизни других. К тому же все, кого мы более или менее знаем, либо наши родственники, которым мы помогаем, либо наши работники, которых именно мы тоже финансово поддерживаем, что бы они себе ни думали и ни говорили… Вон как я из кожи вон лезу, чтобы наскрести им на рождественские бонусы.

— Почему нам бонусы никто не дает? Почему нас никто не поддерживает?

— Это наш с тобой выбор. Мы всегда занимаем в жизни такое место, что прежде всего помогаем решать проблемы других. Вон твоя подруга… на всех отряхнула и поехала с мужем отдыхать на Карибские острова. А на нас сколько всего висит? Вот мы и не были в отпуске уже три года.

— Значит, мы особенно хорошие? — обиженно спросила Эльза.

— Да, зато в райских садах будем сладкие плоды вкушать… Мне так отец Никифор пообещал. — то ли пошутил, то ли серьезно заявил Герберт и, подумав, добавил: — Так или иначе, трудно себе представить, какую жизнь мы действительно хотели бы вести. Ну, а твои родители, что ли, счастливы? Ведут сбалансированную жизнь?

— Да… Хотя, конечно, наверное, нет, — промолвила Эльза нехотя. — Отец сказал про бабушку Маню: «Я ненавижу мою мать. Когда твою, Эльза, маму положили в больницу с аритмией и я вернулся домой, она радостно соскочила с кровати и спросила: ну что, умерла?» В таком возрасте пережить другого становится своего рода спортивным состязанием. «И молодые умирают», — обычно с удовлетворением отмечают старики…

— Да… Смерть каждого считает своим земляком… — философски заметил Герберт.

— Ты любишь молиться? — неожиданно спросила Эльза.

— Честно говоря, не очень, — признался Герберт. — Во–первых, страшно это… Тут я, а там Он. Чувствуешь масштаб? Потом, молитва — момент, когда ощущаешь себя слишком самовольным, прося Господа о чем–либо. А твердить «да свершится воля твоя…» что толку? Она и так свершится, наверное…

— Так какой же ты будешь священник? Ты еще совсем не готов…

— А может, я им не буду.

— А если я умру, что ты будешь делать?

— Уйду в монахи…

Эльза задумалась.

— О чем ты думаешь? — спросил Герберт.

— Как бы тебя поскорее развязать… чтобы ты смог уйти в монахи. — Эльза вовсе не шутила и не говорила со зла.

Герберт поморщился.

— Дура ты, — сказал он. Я тебя люблю. Не надо никогда меня развязывать.