Крылья беркута

— То-то и оно, — согласилась бабушка Анна. — Только, я тебе скажу, ни о пище, ни о питье в монастыре думать не приходится. Живешь на всем готовом. Приняли бы меня, старую, навек бы там осталась. Не оттого, что жизнь повстречала хорошую, а место костям нашлось. Ну, а тебе-то совсем другая стать, пересидела бы пока что; вся эта смута, сказывают, недолго будет.

Надя задумалась.

— Не возьмут меня, — не без сожаления сказала она. — Да Ирина Ивановна первая бунт поднимет.

— Что ты?! Никто даже слова противного не скажет! — горячо возразила Анна. — Все обговорено. Я даже с матушкой игуменьей толковала. А допрежь того с Ириной Ивановной советовалась. Спервоначалу и слушать не стала, на дыбки взвилась. Потом подобрела: «Ежели что, давай, — говорит, — веди, а то там с красными совсем может с путя сбиться».

— Что же это Ирину так круто повернуло на путь истинный? — насмешливо спросила Надя.

— А ты, Надечка, тому диву не давайся. Ее и узнать-то нельзя, совсем смиренная стала, — с искренней убежденностью, радостно сообщила Анна. — И созналась мне однажды, что есть, говорит, такая дума, может, насовсем в монастыре остаться, в стороне от мирских греховных дел и суетности.

— Что-то не очень верится, — возразила Надя. — Ну, да то ее дело. А вот я, если можно, и в самом деле пойду с тобой, бабуня. Не все ли равно, на кого работать — на игуменью или же на Ивана Никитича? Деваться мне, бабуня, некуда.

— Ну, ежели так, то и собирайся. Опять вместе будем, вот и слава богу, — обрадовалась Анна.

Увидев на вешалке солдатскую шапку с красной лентой и серую шинель, она подошла поближе, взяла в руки полу шинели, пощупала.

— Чье?

— Мое.

— Так во всей этой амуниции и ходила по городу?

— Надевала.

— Туда с собой не бери, — решительно заявила старуха.

— Я и сама понимаю, — согласилась Надя. — Да и вообще не хочу брать ничего лишнего. Пускай тряпье тут останется. Не велика ценность, никуда не денется.

— Выходит, намерена в обрат податься?

— Никто не знает, как оно там все обернется, — уклончиво ответила Надя.

— И то правда, — согласилась бабушка Анна.

Она взяла с плиты чугунок, не снимая крышки, слила воду. В комнате поплыли клубы пара, вкусно запахло вареной картошкой.

— Поедим скорехонько и пойдем, чтоб времени не терять! — торопливо собирая на стол, говорила бабушка Анна.

Она покрестилась в угол и, заметив, что Надя села к столу, не перекрестившись, сказала:

— И молиться, должно, позабыла?

— Не позабыла, а как-то так, в голове другое, — нехотя ответила Надя и, не поднимаясь с места, тоже перекрестилась, взяла дымящуюся картофелину и, обжигая ладони, перекидывая ее с одной на другую, стала снимать тонкую податливую кожуру.

— А там без молитвы — ни-ни! Строгость, скажу тебе, агромадная, — поучающе говорила бабушка Анна. — Туда, в монастырь, люди для того и собираются, чтоб, отречись от мира греховного, предаться посту и молитве. Так что ты, Надечка, не позабудь этого, чтоб каких ни то разговоров непотребных не вышло.

— Все будет хорошо, бабуня, и ты за меня не бойся, сама знаю, куда иду... А Ирина тоже молится?

— В церкви, ежели тебе сказать, даже с колен не встает. И все поклоны отбивает. Одета она в церкви во все черное, ну, словом, как взаправдашняя монашка.

— А работает? — поинтересовалась Надя.

— Чегой-то делает, а что — не скажу. В келье я убираюсь. Я к ней приставлена, вот и обихаживаю.

— Значит, она и там за хозяйку?

— Ирина Ивановна не сама себе дело выбрала. Каждый живет, как указано по монастырскому уставу, — пояснила бабушка Анна. Она еще что-то рассказывала о тамошних порядках, но Надя уже не слушала ее.

Ей внезапно пришла в голову мысль, что если она вот так, вдруг, уйдет, исчезнет, никому не сказавшись, то это может вызвать тревогу в том же ревкоме — шутка ли, был человек, и вдруг его не стало. Конечно, теперь она не в отряде, но все ж таки... Нет, так нельзя уходить. А поговорить с кем бы то ни было, просто взять и рассказать о том, на что она решилась, Надя не могла.

«Надо написать записку».

Бабушка Анна стала поторапливать.

Надя достала листок бумаги, карандаш и, задумавшись, склонилась над столом. Что написать, она приблизительно знала, а вот кому адресовать, не могла решить. Вначале ей хотелось написать студенту. Пусть это письмо будет прощальным; хотя Надя не собиралась писать в нем ничего, кроме делового, ей казалось, что если письмо получит именно Сергей Шестаков, то он поймет все-все, что она могла бы написать ему, но не написала, поймет и то, что этим письмом она прощается с ним. А Семен? Написать Шестакову и ни слова не сказать Семену? Это значит обидеть его. А Семен этого не заслужил. Да и не в этом дело! Все-таки Семен — лучший ее друг, и, пожалуй, никто так близко к сердцу не примет ее беды, как он.

Она торопливо набросала несколько строк, не перечитывая, свернула записку вчетверо, на одной стороне старательно вывела имя и фамилию Семена. Ни конверта, ни клея не было, и ей пришлось прошить письмо суровой ниткой.

Наскоро собрав необходимое, Надя увязала все в небольшой узелок. Бабушка Анна посоветовала запереть дверь — Надя только рукой махнула.