Крылья беркута

— Э, нет, не скажи, — запротестовал Василий, — хозяйство-то тебе препоручено!

— А по мне, хоть ничего не делай! Моего тут ничего нет, и хозяйкой я себя не считаю.

— Зря ты так, Надька. Зря! Просил же человек...

— Кто просил? — прервала его Надя. — Кого? Тебя просил или меня? Цыкнул на нас, а мы и рады стараться.

— Ну, а чего бы ты на самом деле хотела? — вдруг окрысился Василий. — Чтоб хозяин за свои денюжки еще и кланялся? Да никогда такого не будет! А мне и совсем его поклоны без надобности. Мое дело робить, а мне за это — денюжки на бочку. Так-то!

Надя ничего не ответила. Да и что ему отвечать? Каждый человек живет и думает по-своему. Ее немного удивило, что Василий, рабски преданный хозяину, так быстро переменился: не успел Стрюков съехать со двора, а Василий что-то замышляет. Надо спросить, что он оставил за дверью? Или пойти посмотреть?

— Давай, Надежда, мы с тобой так порешим: ты иди спи, а я отсюда, из дома, буду окарауливать. На улице-то мороз, ни к чему мне околевать. Я посижу тут маленько, во двор выгляну, с ружьишком конечно, и опять сюда. Иди, Надька, без сумления. Как ты?

Похоже, Василий решил выпроводить ее. Что замыслил этот холуй?

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — грубовато спросила Надя. — Что, если бы вот эти твои слова да услыхал Иван Никитич? Мне кажется, не сказал бы тебе «спасибо».

Василий растерялся.

— Надежда, так я разве что? Я ничего! Могу и туда. Ты, значит, говоришь, пойду, мол, спать, а я того, ну, значит, подумал, чтоб тебе одной в дому было не боязно.

— А я, Вася, не очень-то боязливая. Ну, как, обо всем переговорили?

— Вроде...

— Тогда иди. Спокойной тебе ночи.

— Сейчас, счас пойду!.. — Он нехотя поднялся, потоптался на месте. — Я об чем думаю, как ты считаешь?

— Не знаю, — отрезала Надя.

— Про хозяина, Иван Никитича. Вот дела-то пошли, мать пресвятая богородица! Жил человек, жил-наживал, все гоношил и в одночасье все бросил ни за здорово живешь. Будто ноготь на пальце состриг.

— А тебе что — жалко?

— Неужто нет? Только я совсем о другом. Я к тому, доведись мне так — землю бы стал грызть, а не отдал бы! Ни красным, ни белым или еще каким там. На горбу все унес бы, на карачках, ползком!.. А ты спрашиваешь: жалко, мол?

— Тебе на карачках не привыкать — умеешь! — оборвала его Надя.

— Зря ты, Надька! — вздохнув, сказал Василий. — Ежели хочешь знать, нашему брату только так и велено. Что и раньше, что и теперь — все одно. Ну, вот, скажем, царя согнали, и губернатора тоже, и других господ. Как где — не знаю, а у нас взяли да атамана посадили. Ну, а нам что от того? Как крутили хвосты коням, так и будем... Теперь же красные эти — думаешь, при них лучше станет? Держи карман шире! Мне сам Иван Никитич сказывал: грабют они до самой нитки! И все по себе делят!

— У тебя есть для таких пожива?

— Не обо мне речь, о других людях.

— Ну и пускай те люди и плачут. От них тоже небось многие плакали.

— Ты плакала?

— И я... Ни к чему этот разговор, Василий.

— Не знаю, может, тебе чего еще не хватало, потому и недовольствие, а я обиды не держу на хозяина.

— Ведь врешь! Неужто тебе хочется всю жизнь холуем быть?

— А я не холуй.

— Когда я в Петрограде была, всякие разговоры слышала о красных. Их еще большевиками зовут. Они будто за справедливость.

Василий с сомнением покачал головой:

— Говорят, бьют они безо всякой жалости.

— Не звери. Такие же люди.

— Потому и красными называются, что все в крови!

— Дурак ты, и разговоры твои дурацкие.

— Пускай я дурак. Тогда скажи мне, умная, а пожары от кого? Ага, молчишь?!

— Больше от снарядов... Или сами атамановы казаки жгут.

— И чего ты так красных защищаешь? Думаешь, если твой Семен у них...

— Про Семена — не твоего ума дело. И совсем он не мой.

Василий опять вздохнул. Может, сейчас и завести разговор? Их во всем дому только двое, никто не помешает. Да и сама сказала насчет Семена: «Не мой»! А что? Все возможно. Надо попытаться. Не известно, выдастся ли еще другой такой подходящий момент. Откажет — так тому быть. А вдруг не откажет?!

Василий достал кисет, оторвал от аккуратно сложенной газеты кусок бумажки, стал вертеть козью ножку. И удивился — бумажка дрожала. Исподлобья глянул на Надю: не заметила ли? Но она смотрела куда-то в сторону. Желтоватый свет фонаря слабо освещал ее лицо, и Василию оно показалось и похудевшим и потемневшим до черноты. Он прикурил от фонаря, затянулся раз-другой, да так, что в голову ударило.

— Зря на меня серчаешь, Надь, ей-богу, — заговорил он каким-то незнакомым голосом. Наде даже показалось, что у него в горле что-то булькало. — Вот дураком меня обозвала... А ить я к тебе... словом сказать, всей душой я к тебе...

Надя удивленно взглянула на него. Интересно, что будет дальше?

— Ты только послушай, об чем я. Давай сбежим... Запряжем в розвальни коней на выбор, пару коров привяжем... Из сундуков наберем на что душа потянется...

Сидя в кресле, он весь подался вперед, вытянул руки с растопыренными пальцами, будто готовился заграбастать все богатство. Только сейчас Надя заметила, что они дрожат, да и весь он странно подергивается.

— Ну, а дальше? — выдохнула она. — Потом?