Крылья беркута

— Ничего. Терпеть можно, — шутливо добавила она.

— Вот и славно. А жалованье как?

Надя весело взглянула на него.

— Жалованья нет, — как о чем-то совершенно не имеющем для нее значения, сказала она и, поймав недоверчиво-удивленный взгляд старика, не представлявшего, как это можно работать и не получать за свой труд никакого вознаграждения, добавила: — Я, дедуня, в красный отряд записалась. Сама. Добровольно. Там все бесплатно служат. И комиссар Кобзин, и командир Аистов, и Семен Маликов — ну, словом, все.

— Так, так, — неопределенно поддакнул старик и тут же спросил: — А как же насчет порциона? Есть чего-нибудь надо! И опять же, скажем, амуниция и прочее всякое продовольствие?

— Насчет амуниции — никак. Кто в чем. Ну, а если совсем человек обносился — выдают обмундирование. Солдатское, — пояснила Надя. — И питание тоже.

— Выходит, жить можно?

— Все живут, никто не жалуется. Да и как жаловаться, если люди пошли добровольно?

— Оно так, оно конечно, — снова согласился старик. — Ну, а ты там чем заправляешь? Дела тебе какие препоручены?

Надя коротко рассказала. Дед Трофим отнесся к ее рассказу одобрительно.

— Это, я тебе так скажу, хорошо, что об голодающих людях забота пошла. Особливо об детях. Слух такой есть — подмирают детишки. Вот какое горе. Твоя путь правильная. Так я себе разумею. И ты, гляди, не теряйся. Пущай кто хочет плетет свои сплетки, плевать на таких и никакого внимания.

— А какие сплетки? — заинтересовалась Надя.

— Ну, так мало ли какие? — нехотя ответил старик и, насупив брови, отвернулся, решив не вдаваться в подробности. Но уж до того сильно было у него желание хотя кое-что поведать гостье, что он не смог удержаться. Достав из самодельного ларца кисет, дед Трофим набил насквозь продымленную трубку, высек кресалом огонь и, выпустив облако едучего дыма, заговорил: — Иван Никитич, к примеру, сказывал, будто тебе такая полномочия от комиссара дана, дескать, чужое имущество можешь потрошить. Вота как!

— Значит, был Стрюков?

— Заходил... Прямо тебе скажу, Надежда, я диву дался! Ну как же! Человек в самое церковь, можно сказать, по великим праздникам и то редко заглядывал, хотя и построил ее, а тут в сторожку ввалился. Видали такое? «Здорово, — говорит, — Трофим Кондратьевич», — меня, значит, по имени-отчеству навеличивает. Вон куда потянуло! Да! Я так считал, что он и фамилие мое позабыл, а он-то по имени-отчеству!

— Ну и что он? — спросила Надя.

— Вроде бы ничего. Только насупротив тебя, скажу я по всей совести, вроде бы как настроения тяжелая. Ну и то надо подметить — сдерживается! Только не скроешь, слепому и то видно — в нутре кипит. Аж вроде шипение от него исходит.

— А еще что он говорил?

Дед Трофим опять помолчал, подумал, приналег на трубку и, потеребив свою клочковатую бороденку, ответил:

— Молол чегой-то, и не упомнить. «Оба, слышь ты, мы с тобой, Трофим Кондратьевич, бездомные стали». Видано таковое? И голос у него откель-то взялся жалостный, того и гляди слезы брызнут. Ну да шут с ним, у него золотая слезинка не выкатится. Сказывал, будто ты все его анбары и сусеки повычистила и солдатне стравила, ну, значит, красным гвардейцам. Правда?

— Не все. И ему оставили, хватит, пока жив будет. Только не я, а ревком. Понимаешь? Вот. А я зашла, дедуня, узнать, как ты живешь. Может, надо чего? Давно собираюсь, да все недосуг.

— За такую память обо мне спасибочко. Что же касаемо помощи, так я скажу, что покамест обхожусь.

— Может, к столовке приписать? — спросила Надя.

— Оно, хотя сказать, и лестно, ну, а принять такого не могу. Корми, кому безвыходность пришла. А я месячишка два проскриплю. — На лице деда вдруг появилась улыбка, и он, весь подавшись к Наде, заботливо спросил: — Сегодня ела? Нету? Ну и лады! Хочешь, кашкой попотчую? Пшенной! Не каша, а благодать господня.

Надя поблагодарила и поинтересовалась, где же это дедушка раздобыл пшена. В лавках его давно уже нет.

— Выменял! — таинственно сообщил старик. — Цельных два пуда! Пшенцо — одно зернышко к другому.

— Много отдали?

— Ну, как тебе... Кому сказать, ежели у человека в голове не все понятия имеются, может такую мыслю выразить, что мне чистое счастье привалило. Ну, а я, если по совести, маленько сожалею... Что я полный егорьевский кавалер, ты знаешь. Так вот: у меня, стало быть, имелись четыре Егория высоких степеней, что кавалеру положено. Так я отдал тому человеку свои награды и к ним еще два червончика, золотые — у меня сыздавна сохранялись. Берег я их не то чтоб на разведение богатства — богатство, я так тебе скажу, не каждому в руки дается, — берег я свои червончики на тот возможный случай, ежели в дальнюю дорогу придется выступать, словом сказать, — в последний путь. Чтоб никто не корил: мол, жил человек, а даже на домовину себе не сгоношил.

— Рано вам, дедуня, об этом думать, — прервала его Надя.