Крылья холопа

Но не легко было обвести вокруг пальца такого человека, как боярин Глеб Тихонович. Тем более что до него дошли слухи, будто многие дальние вотчинники не скупятся на любые посулы, только бы переманить к себе умельца. «Сами с усами», — хитро улыбался про себя боярин. — Знаем, как покрепче привязать к себе смерда».

Ряполовский всячески благоволил молодому рубленнику, думал, что лаской растопит сердце Никешки. Боярин то расхваливал его при народе, то заботливо спрашивал, нет ли у него какой нужды. А то бывало и так, что приказывал от щедрот своих поднести Никешке жбан меду. И Ряполовский был убежден, что умелец лучшей доли и искать не будет: ведь он никогда ни на что не жаловался, работал, не жалея сил, боярина уважал и бежать от него не собирался. А зимой, когда работы приостанавливались, Ряполовский милостиво разрешал Никешке жить дома, у матери.

Анисья поселилась уже на новом месте. Как только умерла ее столетняя мать, она, с разрешения боярина, перешла в избушку монашка. Собственно, то была уже не избушка, а вполне благоустроенная изба с небольшим двором и кое-какими службами. Об этом позаботились рубленники из артели Макара, хотя их никто и не просил. Никодим несколько раз пытался чем-нибудь помочь рубленникам, но тщетно: полумертвые руки отказывались служить.

Работные люди утешали его:

— Лежи, батя, лежи!.. Будет тебе тревожиться!.. Чать, с лихвой свое отплясал… Да Никешку в люди вывел.

Никодим блаженно улыбался и тут же впадал в дремоту.

Так, в полусне, в полуяви ползли его дни. Оживал он лишь с приездом Никешки и придумывал всякие способы как можно дольше удерживать его дома, подле себя. Никешка должен был подробно рассказывать, где работал, какие измыслил новые узоры в резьбе по дереву, расписывал ли подволоки хором и не собирается ли, отдохнув, приняться на досуге за краски. Но старик то и дело забывался, путался, повторялся, а как-то раз чуть не до слез опечалил Никешку, приняв его за кого-то другого.

Вечерами, когда Никодим затихал и Анисья, покончив с хлопотами, укладывалась спать, Никешка почти всегда отправлялся в сарай. Что он там делал, Анисья не знала. Но хоть и очень тревожно билось ее сердце, она все же ни о чем не спрашивала сына и только молилась об избавлении его от лукавого. Однако ни молитвы, ни даже наговорная вода, которую Анисья подливала в похлебку, не помогали: ночные хождения в сарай не прекращались. Никешка, ежась там от холода и поминутно дуя на озябшие пальцы, то возился с какими-то планками и дощечками, то строгал щепочки, придавая им подобие пальцев летучей мыши, то склонялся над распоротым брюшком замороженного зверька.

Время от времени он доставал из короба потешную лубочную мельницу с берестяным крылом и начинал размахивать ею в воздухе. Поднявшийся ветерок ударял в наклонные лопасти крыла и вертел его.

— Так бы ты и вертелось, — зашептал как-то Никешка, не спуская глаз с крыла. — Вертелось бы да вертелось.

Это были не случайные слова, а высказанная вслух мысль, волновавшая его уже не первый год. То, что змей, например, двигается вверх и летит, когда его тянут за нить и направляют по ветру обязательно под углом, Выводков знал хорошо. Но какой ему прок от

беганья с бечевкой в руках? А что, если так сотворить: вот деревянная птица, вот отверстие, в которое он пролезет, — оно приходится как раз в уровень плечам. А в обеих руках у него будет по мельничному крылу…

— Или нет! — вскрикнул Никешка. — Не в руках крылья, а так приделаны к птице, чтобы…

Он примолк, безнадежно вздохнул и задумался: как бы приладить крылья так, чтобы движение их зависело от вертушки, которая будет у него в руках? Он станет «творить ветер» не бегая по земле, а сидя спокойно во чреве птицы. Крути себе да крути вертушку, двигай ею мельничные крылья, сколько сил хватит. Устанешь — и то не беда. Хвост подвижной, лыковый, дернешь его туда, дернешь сюда, потом… Что потом?

Он до звона в ушах сжал в ладонях виски и забегал взад и вперед по сараю. Вдруг он увидел, что в щели пробивается белесый рассвет. Это сразу отрезвило его. Все, что могло показаться уликою в колдовстве, было с лихорадочной быстротой спрятано в отверстие, выдолбленное и ловко заделанное в одном из стояков сарая.

Трудно было Никешке биться над разгадкой истомившей его тайны без помощи Никодима, ослабевшего и рассудком и телом. Кого же избрать советчиком, чтобы он хоть сколько-нибудь заменил собой мудрого Никодима? Есть на примете один, Гервасием звать. Тоже рубленник. Шел он куда глаза глядят мимо усадьбы князя Ушатова, да и пристал к Макаровой артели. Не сварлив, сговорчив, людей не чурается, всегда готов всем помочь. А какие байки рассказывает — заслушаешься! Вот это прежде всего и покорило Никешку, сблизило его с новым рубленником.

Гервасий, как от него самого узнал Выводков, много лет был послушником в одном из псковских монастырей. Там и обучился строительному ремеслу. Знавал он и Ивана Ширяя с братией. С ними вместе ставил в Казани Кремлевский собор.

— Ты про иконника Никодима слыхал? — спросил однажды у него Никешка.