Крымская война

Я намерен… приложить все усилия, чтобы воспрепятствовать распространению вашего влияния и заставить вас вернуться в Азию, откуда вы и пришли. Россия — не европейская страна, она не должна быть и не будет таковой, если Франция не забудет о той роли, которую ей надлежит играть в европейской истории… Стоит ослабить ваши связи с Европой, и вы сами по себе начнете движение на Восток, чтобы вновь превратиться в азиатскую страну. Лишить вас Финляндии, балтийских земель, Польши и Крыма не составит труда. Это станет грандиозным падением России, но вы сами его вызвали.

Разочарованный в Николае, Нессельроде писал: «Тридцать лет я продвигал Россию в Европу, а он намерен выбросить ее оттуда!» Но и сам почтенный канцлер не избег подозрений императора. С того момента, как на первый план вышла проблема святых мест, чересчур осторожный канцлер утратил доверие. «Сын католика и протестантки, сам исповедующий англиканство, да еще, возможно, внук еврейки, Нессельроде считался недостойным иметь свою точку зрения по вопросу, связанному с интересами православной церкви», — пишет Константин де Грюнвальд. И Николай лишил мудрого и сдержанного Нессельроде возможности эту точку зрения высказывать.

В этот критический момент гнев императора возобладал над благоразумием, его действия приобрели противоречивый, непоследовательный характер. «Это противоречие между словами и дипломатическими маневрами дало врагам Николая еще более веские доказательства его двуличности, — отмечает профессор Грюнвальд. — Высказывания императора стали предельно грубыми. Подданных султана он называл не иначе как „эти турецкие собаки“, Наполеона III —„авантюристом“, Пальмерстона — „невежей и хамом“, других французских и английских министров—„трусами“ и „негодяями“. И одновременно заверял генерала Гойона о своем желании принять у себя французского императора „как брата“ и показать миру, как высоко он его ценит и с каким уважением относится к его достоинствам. Николай обращался к бельгийскому королю, которого ранее оскорблял, с просьбой обрисовать преимущества мира с Россией королеве Виктории и дельцам лондонского Сити».

Взывал Николай и к самой Виктории. «Остаемся ли мы, как я того страстно желаю, в дружеских отношениях, которые в равной степени выгодны обеим странам, или вы полагаете правильным положение, когда британский флаг развевается рядом с полумесяцем в противостоянии кресту Святого Андрея?» Ответ Виктории был холоден. В нем королева осуждала Николая за несдержанность в отношении Турции: «Истинные намерения Вашего величества не видны за той формой, в которую Вы облекли свои требования в адрес Порты».

Наконец был сыгран последний акт. Первого ноября Николай обратился к своему народу и миру с торжественным манифестом:

Россия вызвана на брань: ей остается — возложив упование на Бога — прибегнуть к силе оружия, дабы понудить Порту к соблюдению трактатов и к удовлетворению за те оскорбления, коими отвечала она на самые умеренные Наши требования… Мы твердо убеждены, что Наши верноподданные соединят с Нами теплые мольбы ко Всевышнему, да благословит десница Его оружие, подъятое Нами за святое и правое дело, находившее всегда ревностных поборников в Наших благочестивых предках. На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся вовеки.

Прежде чем поставить свою подпись под этим манифестом, царь направил великим державам меморандум, в котором заверял их, что не намерен проводить наступательные операции. Российские войска не переправятся через Дунай, но сохранят свое присутствие в Дунайских княжествах. В заключение говорилось: «Сложившееся положение, вполне предсказуемое, ни в коей мере не препятствует продолжению переговоров». Если Наполеона можно упрекнуть в наивности, когда он настаивал в первую очередь на войне, то Николай вполне заслуживает обвинения в полном непонимании особенности своей эпохи. Прав был Нессельроде, говоря о властелине России: «Он намерен выбросить ее из Европы».